Разумеется, он не испытывал влечения к Фенимор, по крайней мере чувственного, – мысль о нагом женском теле импонировала ему только в случае очень немногих классических картин и статуй. Лишь мужская нагота рождала в нем глубокое и непонятное волнение с того самого дня, когда он вошел к брату Уильяму в рисовальную студию и увидел позирующего голым кузена Гаса. И тем не менее, пока они несколько недель кряду жили на съемной вилле Фенимор в Беллосгвардо (Фенимор на верхнем этаже, Джеймс – в своих удобных комнатах на нижнем), он отчасти понял, каково это – делить кров с женщиной.

Быть женатым.

Разумеется, Фенимор очень во многом напоминала мужчину: решительностью, независимостью, писательской хваткой, готовностью прервать даже самую приятную беседу с Джеймсом, когда они вместе любовались закатом с широкой террасы виллы Брикьери на окраине Беллосгвардо, и вернуться за письменный стол, – и все же она оставалась женщиной с женскими загадками. После того как Фенимор покинула свой съемный дом в Оксфорде, Джеймс не один месяц гадал, зачем она вообще приезжала в сумеречную зимнюю Англию, так угнетавшую эту солнцелюбивую натуру. Лишь задним числом пришло осознание ее цели: она хотела быть рядом, пока умирала его сестра Алиса.

Быть рядом. Все эти месяцы меланхолическое присутствие Фенимор воспринималось как часть фона, и лишь когда она уехала, обиженная, если не оскорбленная, он заметил образовавшуюся пустоту.

Фенимор можно было бы изобразить в книге как забавную сумасбродку – особенно комичную из-за глуховатости, которую она не хотела признавать и которая крайне затрудняла разговоры с нею, особенно в салоне или людном публичном месте. Однако Джеймс знал, что она не сумасброднее его. Скорее уж менее сумасбродна. По крайней мере, у Фенимор, насколько он знал, не было потаенных секретов.

В прошлом году Джеймс запоздало понял – когда Фенимор уезжала сперва в Швейцарию, затем в Италию, – что ее внезапная суровость к нему не случайна. Что она не просто примчалась в Оксфорд утешить его в последние месяцы Алисиной болезни, но и рассчитывала, что после смерти сестры он проявит к ней, Фенимор, больше внимания.

Они часто сговаривались встретиться в каком-нибудь европейском или даже английском городе, селились в разных отелях, но вместе гуляли, обедали, ходили по художественным галереям и на концерты, которые Фенимор любила, несмотря на глухоту. Неужто она и впрямь ждала большего?

Неужто она в него влюблена?

Джеймс тщательно избегал появляться с нею там, где их могли увидеть общие знакомые. Выбирал для встреч далекие города, для обедов – вполне приличные рестораны, но не такие, куда ходят его друзья. Он не стыдился Констанции Фенимор Вулсон как таковой – она была самой умной и образованной американской беллетристкой из всех, кого он знал в Европе. Оставалось скрепя сердце признать: он страшится, как бы у третьих лиц не возникла мысль, которую сестра Алиса не раз шутливо высказывала в письмах Уильяму и другим членам семьи: «Гарри на Континенте волочится за Фенимор Вулсон».

Он мог простить умирающей сестре подобные шпильки. Скажи такое кто-нибудь другой, даже – особенно – брат Уильям, Джеймс был бы глубоко уязвлен.

И все же он жил с Фенимор в Беллосгвардо, по ее распорядку и на ее условиях – они обитали под одной крышей, как два товарища-холостяка, погруженные каждый в свои труды, – и эти месяцы странным образом его изменили. Главным образом тем, что Генри Джеймс осознал, насколько ужасно, ужасно он одинок.

Год назад, в марте 1892-го, через месяц после сорок девятого дня рождения, он навестил Фенимор, когда та готовилась уехать из Оксфорда, затем прямиком отправился домой и написал кусок ранее начатого рассказа «Колесо времени». В этом рассказе сорокадевятилетний главный герой Морис Гланвил в молодости отвергает любовь некрасивой, но обаятельной Фанни Нокер, а десятилетиями позже встречает ее на Континенте. Жена Мориса умерла, оставив ему горстку воспоминаний о настоящей любви и дурнушку-дочь.

Сорокадевятилетний Морис видит Фанни (теперь овдовевшую миссис Треджент) и с изумлением понимает, что она – из того редкого разряда красавиц, которые достигают расцвета лишь в зрелом возрасте. И у нее есть сын – блистательный юноша чуть старше некрасивой и заурядной дочери Мориса.

В рассказе сын Фанни разбивает надежды дочери Мориса, как некогда тот разбил надежды его матери, отказываясь на ней жениться, хотя и Морис, и миссис Треджент хотят устроить этот брак. Девушка просто недостаточно для него хороша.

Однако главное потрясение в рассказе наступает, когда до Мориса доходит, что все эти годы Фанни Нокер Треджент тайно его любила и что любовь эта была смыслом ее жизни.

Тогда, в прошлом мае, вернувшись от странно раздраженной Фенимор, Джеймс написал сцену, в которой Морис размышляет о безвестной ему доселе страсти. Открытие наполняет его «удовольствием, которое немногим уступало его изумлению».

Она смирилась и приняла свою участь, но думала о нем каждый день своей жизни. Она взяла на себя обязанности и выполняла их, отринула всякую слабость и преуспела во всех добродетелях, однако скрытое пламя так и не погасло. Его образ всегда стоял перед глазами Фанни; она никогда не отказывала себе в сладостной надежде на новую встречу, и хотя пальцем не шевельнула, чтобы приблизить свидание, судьба ответила на ее молитвы. Женщины способны на такие таинственные чувства, на такую неколебимую верность, и по временам, когда Морис Гланвил об этом думал, сердце его начинало биться учащенно. Он словно понимал теперь, какое чудо преобразило Фанни Нокер – чудо героической покорности, безропотного страдания и побежденного эгоизма. Преображение это произошло не в миг, а за годы служения другим. Она и сейчас жила для других; Морис наконец отчетливо понял, что она жила для него. Время страстей ушло, пора служения – нет.

Джеймс сочинил эту сцену – и опубликовал рассказ, – радуясь тайному (даже для себя самого) сознанию, что пишет о сокровенной страсти Фенимор Вулсон к нему. Год назад он не вполне понимал всю силу их близости, но окончательно прочувствовал ее сейчас.

И внезапно Джеймс ощутил и другое, так что горло перехватило внезапным страхом, – возможно, это все он написал о себе. О собственной невысказанной и даже неведомой потребности – нет, не в любви, не в страсти, не в физической близости, но все равно потребности чрезвычайно сильной, – чтобы Фенимор была рядом, чтобы она избавила его от невыносимого бремени одиночества, окружила почти мужским пониманием и в то же время женским присутствием.

«Господи, – думал Генри Джеймс в то субботнее утро за неделю до своего пятидесятилетия, – мне надо срочно, срочно отсюда выбираться».

Он поедет в Бостон, всыплет Алисин прах в мраморную урну, куда мисс Лоринг сложила остальные ее кремированные останки. Затем отправится домой. Домой в Англию.

В одном сомнений не оставалось: с отъездом Шерлока Холмса вопрос, реальный тот человек или вымышленный персонаж, что превращало Генри Джеймса в вымышленного персонажа второго плана, словно его ввели в повествование, как доктора Ватсона, с единственной целью восхищаться дедуктивными способностями Холмса, – так вот, этот вопрос утратил актуальность. Теперь, когда Холмс уехал по своим неведомым делам, Генри Джеймс вновь стал просто живым человеком из плоти и крови. Хоть и чрезвычайно одаренным.