«После переговоров с Гущиным я бесповоротно решил перейти на сторону советской власти», — говорит Анненков следователю Владимирову. Опровергая слухи о насильственном захвате Анненкова, П.П. Балакшин пишет: «У Анненкова всегда была возможность бежать из Калгана. Здесь он жил совершенно свободно, катался за городом верхом, совершал прогулки на автомобиле, проводил ночи с японскими гейшами и бывал в японском консульстве. У Анненкова всегда была возможность бежать к дунганам, к синьцзянским магометанам, которые были настроены против большевиков. Бежать из Калгана можно было для белого в любую сторону: у меня из отряда в Калгане легко «смылось» пять всадников, — добавляет Гущин»[327].

Со слов Гущина, через месяц после встречи с ним Анненков выехал в Ургу под легендой оказания помощи Монголии в формировании кавалерийских частей. «По степи двигалось два автомобиля: в первом находился Анненков с советским командиром бригады, причём у каждого было по револьверу. Шоферами первого автомобиля были один советский, другой его помощник «белый»; на втором автомобиле были только вещи, и шоферами его были двое «белых» из жителей Калгана. Денисов остался Калгане, где ему предложили пост военного инструктора при штабе Примакова»[328].

«Таким образом, в монгольской пустыне, на протяжении 900 километров пути было пять человек: два советских и три белых, причём один из них Анненков, которого нужно было бы считать одного за 50 человек, — пишет Гущин в 1939 году. — Я до сих пор не отдаю себе отчёта о том моменте, когда именно мог договориться Анненков с Примаковым. Много времени спустя, после того как я ушёл от большевиков, я пытался понять эту трагедию, многих опрашивал об этом, и для меня стало ясным одно, что Анненков совершенно чётко знал обо всех деталях большевицких успехов, что он ждал прихода в Нинся фынюйсяновских частей»[329]. И Гущин утверждал, а Балакшин был уверен, что Анненков и Денисов выехали в СССР добровольно.

Добровольное или насильственное возвращение Анненкова в Советскую Россию осуждал генерал П.Н. Краснов. В склонении его к этому он обвинял Гущина: «Человек, опытный в предательстве, он свиделся с Анненковым и уговорил его уехать в Монголию. Там, по словам Гущина, образуется свободная и независимая монгольская республика, она создаёт своё войско, ей нужна многочисленная конница, и кому же создавать её, как не знаменитому партизану атаману Анненкову?»[330].

И генерал прав: то, что негласный сотрудник советских спецорганов Гущин в контексте этой операции сыграл определённую роль в склонении Анненкова к переходу в СССР — бесспорно. И не только Гущин, но и оперативный работник ещё царского закала Иванов-Ринов, который до революции работал в полиции и недаром сыскал себе имя полицейского ярыжки, и давно завербованный ГПУ Черкашин. После успешного окончания операции Гущин и Иванов-Ринов были отозваны в Россию. Гущин в дальнейшем был командирован в Болгарию, затем снова вернулся в Китай, а Иванов-Ринов всё-таки был расстрелян[331]. Судьба Черкашина мне неизвестна.

Заканчивая эту главку, осмелюсь утверждать, что каждая разведка старается работать тихо, конспиративно, не оставляя следов, и наряду с решением задачи активными действиями предпочитает сделать это мирно и по согласию с объектом. Так было и с Анненковым.

Выехав 7 апреля из Калгана, Анненков и Зюк через несколько дней прибыли в Верхнеудинск (ныне Улан-Удэ) и заняли двухместное купе в вагоне сибирского экспресса Владивосток — Москва. В соседнем купе разместился верхнеудинский чекист Н.И. Лопатин.

Путь Анненкова от Верхнеудинска в Москву занял полмесяца, и 20 апреля Анненков ступил на перрон Казанского вокзала.

Некоторые подробности о первых часах пребывания Анненкова в Москве, об обстоятельствах его сопровождения по Сибири её братом и о своих личных впечатлениях об атамане сообщает сестра Зюка — Раиса Осиповна Идрис. 13 декабря 1967 года она, отвечая на письмо С. и М. Мартьяновых, разыскавших её в Ленинграде, пишет: