– Он ничего не знает. Я буду ухаживать за тобой, дядя, а ты ни о чем не беспокойся! – громче, ласково произнесла она.

Олав не хуже самой Ингвёр понимал, как строго нужно оберегать ее тайну. Да если Эйрик проведает, что к нему заявилась Бьёрнова вирд-кона… Но зачем заявилась? Лежи здесь раненым сам Бьёрн конунг – это было бы объяснимо. Даже, может быть, старик разволновался, что останется без ближайшего помощника, если Олав умрет. Это могло быть. Бьёрн конунг хоть и обладает нравом росомахи, он все-таки Олаву отец. Но чтобы он прислал сюда свою юную вирд-кону? Опытная старуха здесь была бы полезнее. Олав не находил никакого объяснения и даже усомнился, не вышла ли Ингвёр из его горячечных видений.

– Это конунг тебя прислал?

Олав уже приметил Хольти, чье присутствие явно указывало на волю Бьёрна Старого. Но Ингвёр только улыбнулась одними губами и не ответила.

Не представляя себе ее целей, Олав испытывал такую сильную тревогу, что у него снова началась легкая лихорадка и Ингвёр пришлось поить его отваром ивовой коры.

В последующие дни молодая лекарка так же преданно ухаживала за «дядей». Снефрид несколько раз заходила проверить, как у них дела, но видела, что повязки делаются умело и опрятно. И непохоже, чтобы она имела целью что-то выведать: по доброй воле Ингвёр выходила из кладовки только в отхожее место, расположенное за женским покоем. Альрек утром и вечером сам наведывался, чтобы сопроводить ее за стол. Ингвёр пыталась было отказаться от этой чести, но Альрек изобразил величайшее удивление: почему она не хочет поесть со своими родичами – с ним и Эйриком? Они же ей все равно что двоюродные братья! Или в ее глазах они недостойны разделить с нею хлеб? Олав ведь не умирает, чтобы его нельзя было оставить даже ненадолго. Ингвёр повиновалась, но ела мало, уклонялась от настойчивых попыток вовлечь ее в беседу и уходил из-за стола при первой возможности. Она видела, что Альрек пожирает ее глазами, но у нее было слишком много причин избегать тесного общения, и она держалась настолько замкнуто, насколько это допускала вежливость.

Когда их не слышали посторонние, она расспрашивала Олава – что ему известно о Снефрид? В этом любопытстве Олав не видел ничего особенного. Его рассказ подозрений о колдовской сущности Снефрид не подтверждал. Олав, привыкший разбирать тяжбы, хорошо запоминал их обстоятиельства и теперь мог подробно рассказать Ингвёр всю сагу об Ульваре: как муж Снефрид уехал за товаром, как эти корабли стали добычей Эйрика, как минувшей зимой появились сведения, что-де Ульвар еще до того товар проиграл, как его фелаги искали свидетелей, чтобы взыскать с жены стоимость своей доли… Ингвёр осторожно спросила, не считает ли Олав Снефрид сведущей в колдостве, но он покачал головой. Это путаница: отец Снефрид был известным эрилем, мастером резать оберегающие руны, и тетка ее по матери тоже была сведуща в разных таких делах. Ее даже госпожа Алов каждую зиму приглашала к себе на йоль и просила предсказывать будущее. Сама же Снефрид знает только целебные травы и заклинания, но это знает почти каждая умная женщина. И да, он… э, не сомневается, что ее связь с Эйриком… э, самого обычного рода, они ночуют в одном спальном чулане.

И тем не менее при каждой мимолетной встрече со Снефрид уверенность Ингвёр крепла. «У этой женщины два облика и два имени», – сказали ей духи. Очень может быть, что в Кунгсгорде живет не племянница, а ее тетка, принявшая облик племянницы. Дружба якобы покойной тетки с госпожой Алов тоже была не просто так. Через пару дней Ингвёр уже не сомневалась: это и есть Хравнхильд, омолодившаяся колдовством в ночь Середины Лета. Может быть, этот ее облик только до конца лета и продержится. И что вирд-кона Эйрика – именно она.

* * *

Шла третья ночь после приезда «племянницы» к Олаву. Ингвёр спала на полках, где раньше стояли бочонки с какими-то припасами – Снефрид прислала ей тюфяк, подушку и одеяло, – а Хольти и двое хирдманов – на сене на полу. Шла самая темная часть ночи, когда Хольти разбудило легкое касание к лицу – и тут же мягкая ладонь закрыла ему рот. В первый миг он дернулся, но тут же понял, чья эта рука – нежная, ничуть не вражеская.

– Молчи! – в самое ухо шепнул ему голос Ингвёр; он почувствовал тепло ее дыхания, и его пробрало волнение.

В кладовке было темно, похрапывал Олав, слышалось сонное сопение хирдманов. Ингвёр прилегла рядом с Хольти, чтобы удобно было говорить ему на ухо, и его проняло влечение, сейчас совершенно неуместное.

– Нечего больше тянуть, иначе она может что-то заподозрить, – шептала Ингвёр, почти касаясь губами его уха; Хольти ощущал блаженство ее близости и с трудом вникал в слова – а ведь каждое из этих слов было о жизни и смерти. – Утром, как рассветет. Она выходит рано, идет в хлев, где доят коров и коз. Ты будешь ждать ее там, за погребом. Вот, возьми.

Она сунула что-то ему под бок. Хольти протянул руку и нащупал кожаные ножны на узком, в полторы пяди длиной, ноже. Из ножен торчал только самый конец костяной рукояти.

– Спрячь в рукав.

– Как ты это пронесла? – удивился Хольти. – Они же просматривали короб.

Его самого телохранители Эйрика обыскали, и он, предвидя это, никакого оружия с собой не взял и рассчитывал при необходимости стянуть что-нибудь у спящих в теплом покое.

– Я привязала его на пояс под хангерок.

На худощавой Ингвёр широкий хангерок ниспадал свободно, и привязанного на пояс поверх платья было не видно.

– А если бы тебя обыскали?

– Я бы сказала, что это для защиты моей чести! Хуже, если они нашли бы жезл… – одним дыханием добавила она.

– У тебя и он с собой?

– Я не могла его не взять. Вдруг придется применить мое умение? Спе-диса без жезла меня не услышит.

Они лежали на сене и шептались, тесно прижавшись друг к другу; если бы чей-то взор мог их увидеть здесь, то не усомнился бы, что их связывает любовное влечение.

– Вот он.

Ингвёр взяла руку Хольти и положила к себе на живот. Он сразу нащупал под платьем бронзовый жезл, подвешенный к поясу поверх рубахи – Ингвёр носила его так все это время, никогда не снимая платья.

Теряя власть над собой, Хольти попытался ее обнять, но Ингвёр отстранилась.

– Сегодня на заре! – шепнула она и, поднявшись, отошла от него.

На заре свершится то,