Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мое первое впечатление: большая черная кукла, может быть портновский манекен из черного гипса, сложена пополам и посажена под окно. Не поворачиваясь и не говоря ни слова, Девернин поднимает левую руку, останавливая меня на месте, в другой руке у него пистолет. В три или четыре шага он подходит к окну, смотрит на то, что там лежит, и говорит:
– Закройте дверь.
Я вхожу в комнату и сразу понимаю, что перед нами Лемерсье-Пикар, или как там его звали. У него багряно-черное лицо, голова упала на грудь. Глаза открыты, язык высунут, повсюду на груди рубашки засохшая слизь. В складки шеи глубоко врезался тонкий шнур, который тянется у него за спиной, как струна, и привязан к оконной раме. Подойдя поближе, я вижу, что его нижние части обнаженных, покрытых синяками ног, касаются пола, а бедра приподняты. Руки висят свободно вдоль тела, пальцы сжаты в кулаки.
Девернин протягивает руку к распухшей шее, пытается нащупать пульс, потом приседает и быстро обыскивает тело.
– Когда вы говорили с ним последний раз?
– Сегодня утром. Он стоял у этого самого окна живой и здоровый.
– Депрессии вы у него не заметили? Упаднического настроения?
– Нет, просто он был испуган.
– Он давно мертв?
– Холоден, но трупного окоченения еще нет – часа два, может, три.
Девернин поднимается и подходит к кровати. На ней лежит открытый чемодан. Он выворачивает его содержимое на кровать, потом, осматривая жалкие пожитки, извлекает ручки, перья, карандаши, бутылочки с чернилами. На спинке стула висит твидовый пиджак. Девернин вытаскивает из внутреннего кармана записную книжку, просматривает ее, проверяет боковые карманы: в одном монетки, в другом ключ от комнаты.
Я смотрю на него:
– Никакой записки?
– Вообще никаких бумаг. Необычно для фальсификатора, как вы считаете? – Девернин возвращает все вещи в чемодан. Потом, подняв матрас, прохлопывает его снизу, открывает ящик прикроватной тумбочки, заглядывает в убогий шкаф, скатывает квадратный коврик. Наконец, словно признавая поражение, становится, опустив руки.
– Все тщательно просмотрено. Ни клочка не оставили. Вам теперь лучше уйти, полковник. Меньше всего вам сейчас нужно, чтобы вас застали в комнате с телом… в особенности с этим.
– А вы?
– Я запру дверь, оставлю все, как мы нашли. Может быть, подожду час-другой у входа, посмотрю, кто появится. – Он смотрит на труп. – Это будет оформлено как самоубийство – сами увидите, – и в Париже не найдется ни одного полицейского или жулика, который скажет что-нибудь иное. Несчастный сукин сын… – Он проводит рукой по искаженному лицу и закрывает выпученные глаза.
На следующий день ко мне на квартиру приходят два полковника: Паре и Буассоне, оба известные спортсмены и старые собутыльники Анри. Они торжественно объявляют мне, что полковник Анри отказывается принять мой вызов на том основании, что я уволен со службы и имею «сомнительную репутацию», чести у меня нет, а потому и оскорбить ее невозможно.
Паре смотрит на меня с выражением холодного презрения:
– Он предлагает вам, мсье Пикар искать удовлетворения не у него, а у майора Эстерхази. Насколько ему известно, майор Эстерхази горит желанием вызвать вас на дуэль.
– Несомненно. Но вы можете сообщить полковнику Анри – и майору Эстерхази тоже, – что у меня нет намерений спускаться в выгребную яму, чтобы сражаться с предателем и растратчиком. Полковник Анри публично назвал меня лжецом в то время, когда я еще состоял в армии. Именно тогда я бросил ему вызов, и честь обязывает его дать мне удовлетворение. Если он откажется, об этом станет известно всем и люди придут к неизбежному выводу: он клеветник и трус. Всего доброго, господа.
Закрыв за ними дверь, я понимаю, что меня пробирает дрожь – то ли нервная, то ли от ярости, не могу сказать.
Позднее тем вечером ко мне приходит Эдмон и сообщает, что Анри в конечном счете принял вызов. Дуэль состоится послезавтра в половине одиннадцатого утра на манеже Военной школы. Оружие – сабли.
– С Анри по правилам придет армейский врач. Нам нужно назначить собственного врача в сопровождение. У тебя есть какие-то предпочтения? – спрашивает он.
– Нет, – отвечаю я.
– Тогда я найду кого-нибудь. А теперь собирай вещи.
– Зачем?
– Затем, что меня ждет экипаж и ты поедешь ко мне, чтобы поупражняться со мной в фехтовании. Я не хочу быть свидетелем твоей смерти.
Я думаю, сказать ему о Лемерсье-Пикаре или нет, решаю не говорить – он и без того нервничает.
Пятница проходит в сарае Эдмона, где он час за часом испытывает меня, а я повторяю исходное положение сложной атаки, круговой защиты, ответного выпада и ремиза. На следующее утро мы покидаем Виль-д’Авре в начале десятого и возвращаемся в Париж. Жанна истово осыпает мое лицо поцелуями, словно не надеется больше меня увидеть.
– До свидания, дорогой Жорж! Я тебя никогда не забуду. Прощай!
– Моя дорогая Жанна, это не на пользу моему боевому духу…
Час спустя мы сворачиваем на проспект Ловендаль и видим толпу в несколько сотен человек перед входом на манеж, многие из них – кадеты Военной школы, ребята вроде тех, которым я преподавал. Но теперь, как только я выхожу из экипажа в гражданской одежде, они освистывают и оскорбляют меня. Дверь охраняет шеренга кавалеристов. Эдмон стучит, мы слышим звук отодвигаемой щеколды, нас впускают в знакомое, тускло освещенное прохладное пространство, где стоит едкий запах конского навоза, аммиака и соломы. Бьются крыльями в слуховые окна случайно залетевшие сюда птицы. В центре огромного манежа установлен столик на козлах, о который опирается крупная фигура Артура Ранка. Он подходит ко мне, протягивает руку. Ему, вероятно, ближе к семидесяти, чем к шестидесяти, но борода у него густая и черная, а глаза за стеклами пенсне горят любопытством.
– Я за свою жизнь сражался на многих дуэлях, мой дорогой, – говорит он, – вот что вы должны помнить: через два часа вы сядете завтракать с таким аппетитом, какого у вас в жизни не было. Драться стоит хотя бы ради того, чтобы почувствовать наслаждение от еды!
Меня представляют третейскому судье – отставному старшему сержанту Республиканской гвардии – и моему доктору, больничному хирургу. Мы ждем пятнадцать минут, наш разговор становится все более вымученным, наконец приветственные выкрики с улицы извещают о прибытии Анри. Он входит в сопровождении двух полковников и, игнорируя нас, шагает прямо к столу, стягивая на ходу перчатки. Затем он снимает фуражку, кладет ее, начинает расстегивать мундир, словно готовится к медицинской процедуре, которую хочет закончить как можно быстрее. Я снимаю свой пиджак и жилет, передаю их Эдмону. Судья проводит жирную линию мелом по бетонному полу. Отмеряет шагами исходное положение по обе стороны от нее и помечает их крестами, потом подзывает нас.
– Господа, – говорит он, – прошу расстегнуть рубашки.