В случае проигрыша я мог легко получить четвертак и плюс (чтобы жизнь медом не казалась) исполнение последних прокурорских угроз в отношении моей семьи. С другой стороны, мне очень не хотелось подписывать совершенно нелепые договоры о признании вины и соглашаться со всеми небылицами.

Правила игры в американской юриспруденции оказались до банальности просты.

Либо ты во всем «признаешься» и на все без исключения вопросы отвечаешь судье: «да, делал», «да, совершал», «да, участвовал», «да, да, да, да»… и получаешь меньший срок на основании досудебной «сделки». Либо тебя ждет суд присяжных, седые волосы, многотысячные затраты и неизвестность, граничащая с безумием.

«Система» упрямо подталкивала обвиняемых к первому варианту. И не только «система», но и мой собственный, полностью опустошенный кошелек.

Позже, в благословенном Форте-Фикс з/к номер 24972-050 бил поклоны и молился всем богам, что в тот критический момент нашел в себе силы, мозги и рассудок вовремя остановиться. Подавляющее большинство моих соседей по нарам поступили так же. Мы «признались» в своих злодеяниях и получили меньшие сроки. Неразумные и наивные понадеялись на американское правосудие, адвокатские байки, собственные силы и пошли на суд.

«Безумству храбрых поем мы песню!» – проигрыш оборачивался, в лучшем случае, пятнадцати – двадцатилетней отсидкой…

Поэтому набравшись у буревестника храбрости и после нескольких бессонных ночей в самом прямом смысле этого слова, я дал ЦУ своему адвокату Льюису звонить прокурорше.

В тот момент я чувствовал себя фельдмаршалом Кутузовым, сдававшим Москву французам в 1812 году. Решение было принято: я признавал себя виновным и согласился подписать все бумаги.

С моих плеч, наконец-то, свалилась многотонная тяжесть!

В тот исторический весенний вечер промокший до нитки будущий зэк медленно спускался по пустому Бродвею и громко пел. Вернее – орал во все горло. Это была знаменитая песенка Джина Келли: «Singing in the rain… Yes, singing in the rain… What a wonderful feeling, I am happy again!»[352]

Я на глазах превращался в графа Айзенштайна из «Летучей мыши». Острог стал неотвратим, надежды на спасение и правосудие растаяли окончательно. «It is… what it is!»[353] – как говорили в подобных случаях философствующие заключенные моей тюрьмы.

Со следующего дня я начал играть по правилам прокурорско-фэбээровско-судебной команды. Компрометирующие власти и свидетелей документы были отозваны. С покорностью овечки из басни Крылова я согласился с ролью злодея-рабовладельца в обоих открытых против меня делах… Присутствовавшие на окончательном слушании друзья терли глаза… Замаскированные в очки и косынки «жертвы» тупо смотрели перед собой… В такт моим песнопениям судьи по взрослому кивали головами… Прокуроры и агенты ФБР злобно усмехались… Судебные стенографистки и секретари были профессионально невозмутимы… Журналисты вертели головами… Громилы-приставы из маршальской службы готовились надеть на меня наручники и отправить в КПЗ…

«По большевикам прошли рыдания».

В тюрьме Форт-Фикс я старался не вспоминать трехлетнее противостояние с властями и предательство «рабынь Трахтенберга». Многовековая и многокультурная народная мудрость учила тому же: «Благословенны препятствия, ибо ими мы растем». На доступный русский она переводилась брутально-маргинально: «Нас е…т, а мы крепчаем…»

К тому же я полностью отпустил ситуацию.

«Что было, то было, и нет ничего». Как в той песне Людмилы Зыкиной…

Тем не менее совершенно забыть о своих страшных преступлениях у меня не получалось. Каждый раз при общении с тюремным канцлером, ведущим или начальником отряда рядом с моим именем у них в компьютерах «выскакивал» красный флажок. Из-за этого опасного клейма я не мог рассчитывать на перевод из Форта-Фикс в лагерь, на сокращение срока и прочие пенитенциарные поблажки.

По внутренней классификации меня формально приравняли к серийным убийцам и лучшим представителям американского гангстеризма…

…Чернокожие работники столовой Форта-Фикс о существовании у меня в деле красного флажка еще не знали. Поэтому и вели себя соответственно. Не давая должного крутому парню «респекта».

…Прошло еще несколько дней.

В ближайшую пятницу Мойше Рубин освобождался, я должен был что-то решить. Либо биться за кошерную кормушку до конца, либо принимать альтернативное решение.

Я до бесконечности перебирал в уме варианты развития кухонных событий. Главным авторитетом выступал мой тюремный ментор Лук Франсуа Дювернье.

– Лио, если вкратце, то все очень просто: давай не будем тратить время. Ахмед хочет место Рубина. И если честно, я его понимаю! Он два года у твоего Мойше в подмастерьях проходил… Видно, когда вы там обо всем договаривались, вы не дослушали друг друга. Или не захотели услышать… Лио, короче – я бы на твоем месте уступил ему кошерный цех… Ты в столовке все равно не останешься, а ему еще семь лет сидеть… С чернокожими из кухни тебе не сработаться – теперь они могут тебя подставить в любой момент. Тебе это не нужно, поверь мне, друг!

Я мысленно приготовился к сдаче кошерных редутов неграм из «Нации ислама».

Описывая свои контакты с огнеопасным тюремным контингентом, Лук-Франсуа часто использовал прилагательное «vicious». Почему-то в дотюремное время слово «злобный» в мой словарный запас не входило. В Форте-Фикс оно употреблялось каждые пять минут.

После разговора с гаитянским гуру я окончательно понял, что входить в активную конфронтацию с башибузуками не стоит. В то же время проявить себя слабаком я тоже не имел права. Требовалась золотая середина, махатмы ганди в тюрьме не канали…

– Лук, слушай, если я откажусь от работы, то Ахмед должен хоть как-то извиниться. Иначе у него все чересчур гладко и просто получается. Ты согласен?

– Лио, Лио, Лио… Ты думаешь, что твой друг совершенно безмозглый? А может, ты считаешь, что я с ним не пообщался по душам? Ты бы слышал, как я с ним разговаривал! Мне он ничего ответить не мог – Ахмед прекрасно понимает, с кем имеет дело! Теперь – дело за ним, пара деньков, кажется, у нас еще есть. Но учти, Лио, на джентельменское «sorry» можешь не рассчитывать.

На следующий день, сразу после обеда, в самое запарочно-уборочное время у моего салат-бара появился глядящий в пол Ахмед. За его спиной слегка виднелся улыбающийся Мойше Рубин, который строил мне непонятные рожи а ля Луи де Фюнес и безмолвно шептал «yes», «yes», «yes».

– What’s up, Russia,[354] – как ни в чем не бывало приветствовал меня нарушитель конвенции.

– How are you doing[355], – ответил я, стараясь не смотреть Ахмеду в прыгающие туда-сюда карие глаза и по-учительски поджимая обиженные губки.