все оттягивал и оттягивал момент отъезда, сам не зная почему. Словно бы некие неведомые силы удерживали его в стенах опустевшего дворца. Будто к огромному, безлюдному, тихому дворцу в ту ночь вернулась колдовская притягательность, утраченная в миг смерти его хозяйки.

Фабио вышел из своих комнат и заглянул в детскую, где спала в колыбельке его малютка-дочь. Он долго сидел и смотрел на нее, молча и с нежностью вспоминая минувшие дни, а затем вернулся к себе. После визита в комнату дочери на него внезапно нахлынуло одиночество, однако он не попытался развеять грусть, даже отправившись на бал. Вместо этого он спустился в кабинет, зажег лампу на письменном столе, после чего открыл секретер и достал из ящика письмо, которое написала ему Нанина. Не в первый раз внезапное чувство одиночества необъяснимым образом напоминало ему о письме юной швеи.

Он медленно перечитал письмо и потом долго держал его в руке раскрытым. «У меня есть все — молодость, титул, богатство, — печально думал он. — Все, к чему стремятся в этом мире. И все же, стоит мне задуматься, есть ли на свете человек, который любит меня по-настоящему искренне, я могу вспомнить только одного — нищую девочку, написавшую эти строки из преданности мне!»

Перед ним все живее представали давние воспоминания о первом знакомстве с Наниной, о первом дне, когда она позировала ему в мастерской Луки Ломи, о его первом визите в чистенькую комнатушку в проулке. Полностью поглощенный этими мыслями, Фабио сидел и рассеянно рисовал пером на листках писчей бумаги, лежавшей перед ним, какие-то линии и закорючки, фрагменты орнаментов, наброски когда-то задуманных скульптур — и вдруг пламя в его лампе замерцало, заставив его встряхнуться и вспомнить о насущных делах.

Он посмотрел на карманные часы. Близилась полночь.

Это открытие наконец напомнило ему, что пора поспешить с отъездом. Через несколько минут он уже спешил на бал — в маске и домино.

Когда он добрался до дворца Мелани, часть увеселений уже осталась позади. Отзвучала игрушечная симфония, завершились шутовские пляски, сопровождавшиеся взрывами хохота, и теперь гости по большей части восстанавливали силы в аркадских беседках, подкрепляясь перед новыми танцами, в которых должны были участвовать все гости. Маркиз Мелани в соответствии со своей репутацией чудака поделил две комнаты в античном стиле, где подавали угощение, на «легкое» и «тяжелое» отделения. К первому относились фрукты, пирожные, сладости, салаты и безобидные напитки, а крепкие вина и сытные блюда подавали во втором. Согласно распоряжению маркиза, перед началом бала тридцать пастушек распределили по комнатам поровну. Однако, когда гости стали все увереннее перетекать в сторону «тяжелого отделения», десять пастушек, приписанные к «легкому», получили приказ прислуживать большинству гостей, которых жажда и голод одолели настолько, что лимонад и пирожные уже не помогали. В числе пяти девушек, оставшихся в комнате с легкими закусками, была и Нанина. Дворецкий сразу понял, что новизна положения не на шутку пугает ее, и мудро предположил, что, если он поставит ее туда, где особенно людно и шумно, от нее не просто не будет толку — она еще и помешает своим более опытным и уверенным в себе товаркам.

Когда Фабио приехал во дворец, веселье в «тяжелом» отделении было в полном разгаре, и несколько важных гостей, воодушевленных античными костюмами пастушек, перешли на латынь — с густым акцентом и героическим пренебрежением условностями, вроде рода, числа и падежа. Отделавшись от знакомых, которые кинулись на него со всех сторон и осыпали поздравлениями с возвращением, Фабио отправился искать уголок потише. Духота, шум, суматоха после нескольких месяцев тихой жизни совершенно ошеломили его, и он не без облегчения прогулялся по полупустым танцевальным залам в противоположный конец роскошной анфилады, где и обнаружил вторую аркадскую беседку, достаточно уединенную, чтобы оправдать свое название.

Когда он вошел туда, там было несколько гостей, но тут вдали послышались первые ноты танцевальной мелодии, и все они поспешили прочь. Рассеянно оглядев прелестное убранство комнаты, Фабио в одиночестве уселся на оттоманку у двери, а поскольку в маске ему уже становилось жарко и неудобно, снял ее. И не успел убрать ее в карман, как со стороны длинного стола с угощениями, за которым стояли пять девушек-прислужниц, послышался слабый вскрик. Фабио тут же поднялся и не поверил своим глазам: лицом к лицу с ним стояла Нанина.

Щеки у нее совершенно побелели. Похоже, к изумлению при виде молодого дворянина примешивался леденящий ужас. Прислужница, стоявшая рядом, машинально протянула руку, чтобы подхватить Нанину, поскольку та схватилась на край стола, когда Фабио бросился в обход и обратился к ней. Когда он приблизился, Нанина уронила голову на грудь и еле слышно вымолвила:

— Я не знала, что вы в Пизе, не думала, что вы будете здесь. Ох, я держу слово, данное в письме, хотя может показаться, будто я грубо нарушила его!

— А я и хочу поговорить с тобой о письме, сказать, что бережно храню его и часто перечитываю, — ответил Фабио.

Нанина спрятала лицо, стараясь скрыть слезы, навернувшиеся на глаза.

— Лучше бы мы никогда не встретились, — выдавила она. — Больше никогда, никогда!

Фабио не успел ничего ответить, как вмешалась прислужница, стоявшая рядом с Наниной.

— Ради всего святого, не заговаривайте с ней здесь! — сердито воскликнула она. — Если войдет дворецкий или кто-то из старших слуг, ей из-за вас не миновать беды. Дождитесь завтра и найдите более подходящее место!

Фабио сразу понял, что упреки ее справедливы. Вырвал листок из записной книжки и написал на нем: «Я должен сказать тебе, как глубоко уважаю и благодарю тебя за это письмо. Завтра в десять у задней калитки садов дворца д’Асколи. Нанина, поверь в мою верность и честь, поскольку я верю в твои». Затем он отцепил от грозди брелоков, привешенных к часам, ключик, завернул его в записку и вложил в руку Нанины. Его пальцы словно сами собой не спешили расстаться с пальцами Нанины, и он хотел было что-то добавить, но тут заметил, как прислужница, уже хотевшая указать ему на дверь, вдруг уронила руку. Она вся побледнела и уставилась за стол немигающим взглядом.

Фабио тут же обернулся и увидел, что в комнате появилась женщина в маске, с ног до головы одетая в желтое. На ней был желтый плащ с капюшоном, желтая полумаска с густой бахромой, прикрывавшей губы, и желтое домино, отделанное по подолу и рукавам длинными узкими фестонами, напоминавшими языки пламени, которые на легком сквозняке так и трепетали. Черные глаза женщины в прорезях маски сияли недобрым светом, золотистая бахрома