– Почему вы никому об этом не рассказывали? – спросил я Патрика.

– Чтобы не добавлять печалей твоему дяде. Вуди и Гиллель оба знали правду про талацен. Зачем же впутывать в это дело еще и твоего дядю? И стоило ли сообщать Гиллелю, что его отец растратил деньги бюро и заложил дом, чтобы спонсировать стадион в Мэдисоне? У твоего дяди не осталось ничего, только его достоинство. Я хотел его сберечь. Я всегда любил твою семью, Маркус. И всегда хотел вам всем только добра.

51

Коконат-Гроув, Флорида,

сентябрь 2011 года

Недели через три после того, как я присутствовал при демонтаже имени дяди Сола на стадионе, он позвонил мне. Голос у него был слабый. Сказал он только:

– Маркус, я себя неважно чувствую. Ты не мог бы приехать?

Я понял, что дело срочное, и забронировал билет на ближайший рейс до Майами.

Под вечер я уже был в Коконат-Гроув. Флорида плавилась под палящим солнцем. Перед дядиным домом, на ступеньках крыльца, сидела Фейт. По-моему, она ждала меня. По тому, как она обняла меня вместо приветствия, мне стало ясно, что случилось нечто серьезное. Я вошел. Он лежал в постели, в своей комнате. При виде меня лицо его просияло. Но он очень похудел и выглядел очень слабым.

– Маркус, как же я рад тебя видеть.

– Дядя Сол, что с тобой?

Тот дядя, что в последние месяцы вечно пребывал в дурном настроении, дядя, что выгнал меня из дому, был попросту болен. Ранней весной у него обнаружили рак поджелудочной железы, и уже тогда было известно, что ему осталось недолго.

– Я пытался лечиться, Марки. Фейт мне очень помогла. Когда она заезжала за мной и мы куда-то исчезали, она возила меня на сеансы химиотерапии.

– Но почему ты ничего мне не сказал?

Он собрался с силами и расхохотался:

– Потому что я тебя знаю, Марки. Потому что ты бы с ног сбился, мотался бы по всем возможным врачам, пожертвовал бы всем, чтобы сидеть со мной, а мне это было не нужно. Нечего из-за меня портить себе жизнь. Ты должен жить.

Я присел на краешек его кровати, он взял меня за руку:

– Это конец, Марки. Мне уже не выздороветь. Я живу последние месяцы. И хочу прожить их с тобой.

Я обнял его и прижал к себе. Очень крепко. Мы оба плакали.

Никогда не забуду те три месяца, что мы провели вместе, – с сентября по ноябрь 2011 года.

Раз в неделю я ездил с ним к онкологу, в больницу Маунт-Синай в Майами. Про болезнь мы с ним не говорили никогда. Он вообще не желал ее обсуждать. Я часто спрашивал:

– Ты как?

И он отвечал со своим знаменитым заносчивым видом:

– Как нельзя лучше.

Иногда мне удавалось переговорить с его врачом.

– Доктор, сколько ему осталось?

– Трудно сказать. Держится он скорее хорошо. Ваше присутствие очень его приободрило. Лекарствами мы его не вылечим, но поддержать на какое-то время сможем.

– Вы говорите “какое-то время”. Вы имеете в виду дни, недели, месяцы, годы?

– Прекрасно понимаю ваше состояние, мистер Гольдман, но точнее я сказать не могу. Возможно, несколько месяцев.

Я видел, что он все больше слабеет.

В конце октября было несколько тревожных звоночков. Однажды его стало рвать кровью, и я срочно повез его в Маунт-Синай. Его на несколько дней оставили в больнице, и вышел он совсем обессиленный. Ходить уже не мог, уставал. Я взял напрокат инвалидную коляску и возил его на прогулки по Коконат-Гроув. Эта сцена чем-то напомнила мне Скотта в тачке. Я сказал об этом ему, и он хохотал до слез. Я любил, когда он смеялся.

В начале ноября он уже с трудом вставал с постели. Почти не двигался. Лицо у него стало землистое, черты заострились. Трижды в день к нему домой приходила медсестра. Я спал уже не в гостевой комнате. Он так об этом и не узнал, но ночи я проводил в коридоре, у его открытой двери, чтобы следить за ним.

Физическая слабость не мешала ему говорить. Я часто вспоминаю наш с ним разговор накануне его ухода – в канун Дня благодарения.

– Сколько времени ты не праздновал День благодарения? – спросил дядя Сол.

– Со времен Драмы.

– Что ты называешь Драмой?

Вопрос меня удивил:

– Я говорю о гибели Вуди и Гиллеля.

– Перестань говорить “Драма”, Маркус. Нет никакой Драмы с большой буквы, есть разные драмы. Драма твоей тети, драма твоих кузенов. Драма жизни. Драмы были и будут, и все равно придется жить дальше. Драмы неизбежны. И по сути, не так уж они и важны. Важно то, как удается их преодолеть. Ты не преодолеешь свою драму, если и дальше не будешь праздновать День благодарения. Наоборот, она еще глубже будет затягивать тебя. Пора это прекращать, Маркус. У тебя есть семья, у тебя есть друзья. Я хочу, чтобы ты снова праздновал День благодарения. Обещай мне.

– Обещаю, дядя Сол.

Он закашлялся, глотнул воды. И продолжал:

– Я знаю, ты никак не можешь избавиться от всех этих историй о Гольдманах-из-Балтимора и Гольдманах-из-Монклера. Но в итоге есть только один Гольдман, и это ты. Ты праведник, Маркус. Многие из нас пытаются придать своей жизни смысл, но наши жизни имеют смысл, только если мы способны исполнить три назначения: любить, быть любимыми и уметь прощать. Все прочее – пустая трата времени. Главное, пиши. Потому что ты прав: все можно исправить и восстановить. Племянник мой, обещай мне восстановить нас. Восстанови Гольдманов-из-Балтимора.

– Но как?

– Соедини нас снова. Только ты можешь это сделать.

– Как? – снова спросил я.

– Ты найдешь как.

Я не совсем понимал, что он имеет в виду, но обещал:

– Я это сделаю, дядя Сол. Будь спокоен.

Он улыбнулся. Я склонился к нему, он положил руку мне на голову. И еле слышным, как ниточка, голосом благословил меня.

Назавтра было утро Дня благодарения. Я зашел к нему в комнату, но он не проснулся. Я сел рядом и положил голову ему на грудь. Лицо у меня было мокрое от слез.

Последний из Балтиморов покинул этот мир.

52

В середине августа 2012 года, через два дня после моего разговора с Патриком Невиллом, мне позвонила Александра. Она сидела в Гайд-парке, на террасе “Серпентайн-бара”, что возле озера. Пила кофе, а у ее ног дремал Дюк.

– Я рада, что вы с отцом наконец поговорили.

Я рассказал ей обо всем, что выяснил. Потом сказал:

– И все-таки для Гиллеля и Вуди, несмотря на все, что между ними произошло, главным было счастье быть вместе. Ссора или разлука была для них непереносима. Их дружба простила все. Их дружба оказалась в сто раз выше Драмы. И я должен об этом помнить.