я звонил Чантурия, но его не было на месте. Все утро. Кажется, у вас был.

— Мой кабинет тоже телефонизирован, между прочим.

— Я думал, совещание, — замялся Рыбаков.

— Ну, конечно, — хмыкнул я. — О том, как влепить вам выговор за самоуправство.

Рыбаков озадачил меня. От каких, оказывается, случайностей все зависит: один человек постеснялся меня побеспокоить, и технологический процесс, продуманный до малейших деталей, дает сбой. А для этого ли бились мы годами, перестраивали хлорный цех, ломали голову, как улучшить фильтрование воды…

Кажется, Рыбаков не понял моей шутки, как-то поувял, смотрит испуганно. Я подошел к нему:

— Ладно, ладно… На первый раз прощается. Только обязательно разыщите главного технолога, утрясите с ним, что надо делать.

Кивнул Володе: «Подожду тебя внизу», надел респиратор, стал спускаться. В лестничных пролетах виднелись исполинские, высотой с восьмиэтажный дом, чаны, где расплавлялась та самая щепа заниженного качества, которая сегодня утром принесла нам немало беспокойства. Механизация, автоматизация… Вот уж поистине это «палка о двух концах», как любит приговаривать Стеблянко. Мы освободили человека от многого, и прежде всего — от неинтересного, тяжелого, однообразного труда. Но чем больше забот принимает на себя машина, тем легче напортачить, если относиться к технике без должного почтения и собранности. Что мы иногда и делаем — относимся к ней по старинке, как десять — пятнадцать лет назад.

Во дворе меня встретило солнышко, легкий осенний морозец, показавшийся особенно свежим после удушливо-едкого запаха кислоты. Я снова вспомнил сладкий и теплый воздух Кисловодска, короткую и крутую улицу в центре — со старинными двухэтажными домами… Конечно, рановато я приобщился к стариковским радостям. А впрочем, дело не в годах; здоровье стало ни к черту, вот и начались санаторно-курортные карты, вот и пишут врачи: «Показаны лечение и отдых в Кисловодске».

— Ну как? — окликнул меня Ермолаев. — Со щитом или на щите?

— Под щитом, — отшутился я. — Завтра узнаем.

Я подробно пересказал Володе разговор с Колобаевым.

— Ну что ж, не так все и плохо. Я, честно говоря, боялся, что Фомич уступит нажиму. Или даст ход твоему заявлению. Кстати, он вернул его тебе?

— Нет, оставил у себя.

— Напрасно. Я бы такую бумагу сжег и пепел развеял бы по свету. — Володя усмехнулся, потом спросил повеселевшим голосом: — Ты сейчас куда?

— В упаковочный.

— Давай вместе.

Кто откажется заглянуть в упаковочный цех, в девичье царство! Работа несложная, поэтому цех служит как бы перевалочной базой для молодых девчонок из ближайших деревень и поселков — пока они окончат курсы на комбинате, приобретут специальность, по которой заработок повыше.

У входа нас встретила свежая «молния» — вчера дневная смена установила рекорд: отгрузила 144 тонны картона вместо 98 по плану.

— Видишь, что творится! — недовольно показал я на стенд.

Ермолаев взглянул на «молнию», удивленно спросил меня:

— Не нравится? Это я вчера проводил совещание по наглядной агитации.

— Да нет, сама «молния» прекрасная. А на цифры ты обратил внимание? Почти полторы нормы. А что это значит? Опять неделю спали, две недели раскачивались, а теперь рекорды ставим. А комбинат не стадион, между прочим!

— Упаковщицы-то при чем? — миролюбиво заметил Ермолаев. — Их дело — отгружать продукцию, а сколько ее дадут — вопрос другой.

Да, это так. Только вопрос этот старый как мир. В большинстве цехов мы уже покончили со штурмовщиной, а картонный цех все еще по-прежнему нагоняет план в последние дни месяца. Работают в ночную смену, платят сверхурочные… Как же, денежки не свои, государственные! И причины находят настолько убедительные, что слова поперек не скажешь.

— Полюбуйся, пожалуйста! — развел я руками. — Чем не товарная станция?

Просторный ангар с застекленной крышей был сплошь заставлен готовой продукцией; полутораметровые коробки с картоном, проштемпелеванные фирменной маркой нашего комбината — «Таежный ЦБК», громоздились вдоль стен, в проходах между транспортерами. Еще бы, склад забит под завязку; железная дорога, которая во всех случаях не балует нас четкостью графика, сейчас просто захлебнулась под этим напором.

— Володя, давай кончать с этой анархией!

— Давай. Но как?

— А что, если ввести подекадные отчеты на планерках? Именно для картонного цеха? И за невыполнение плана десятого и двадцатого числа спрашивать так же строго, как в конце месяца. А ты по линии парткома подключись.

— Можно и так. Только я постарался бы внимательно изучить причины, почему цеху выгодна штурмовщина.

— Одно другому не мешает.

Мы вышли во двор, Ермолаев проводил меня до машины. Я предложил ему проехать со мной, посмотреть, как идет расширение хлорного цеха, но Володя отказался: через десять минут совещание политинформаторов.

Я откинулся на сиденье, водитель вопросительно на меня посмотрел, и неожиданно для себя самого я назвал другой маршрут: «В Заречье». Конечно, надо съездить к Андрюшке.

Мне нравилось бывать у Ангелины Антоновны, в ее светлой кухне, где на бревенчатых стенах висели портреты космонавтов и репродукции картин Айвазовского, — я всегда обмякал здесь, чувствовал себя уютно.

Когда я приехал, Андрюшка спал. Он любил зарываться носом в подушку, руки раскидывал в стороны. Я осторожно пригладил его русые волосенки, поцеловал в щеку и вышел на кухню. Ангелина Антоновна что-то наливала в чашку с ярко-фиолетовыми цветами.

— Я не голоден, не хлопочи.

— Нет, ты выпей. Киселек из облепихи сварила. Небось, не знаешь, какая полезная ягода?

— Нет, не слышал, — притворился я.

— То-то и оно. Ею сейчас все болезни лечат, даже рак, если он незапущенный. И еще надо знать, какую собирать. Самая лучшая — с подпалиной, та, что зарозовела. Только теперь облепиху эту нигде не достанешь. Я считаю, ее космонавтам отдают, пищу для них готовят.

Я понял, что нянька не отступится от меня, и залпом выпил кисель. Он был густой, с каким-то леденцовым привкусом, и я торопливо отказался от второй чашки.

— Сосед третьего дня попал в больницу, — сказала она без всякого перехода. — Отощение