…Над жёлтыми холмами Коктебеля, над лазурным морем стояло мягкое сентябрьское солнце. С виноградников доносился терпкий, отчётливый запах спелых гроздьев. Волны не спеша накатывали на излучину берега, заставляя блестеть подсыхающие камешки, среди которых Иван Антонович выискивал прозрачные халцедоны (такие же, как в Гоби) и апельсиновые сердолики (как в Средней Азии, он описал их в рассказе «Обсерватория Нур-и-Дешт»). Вечерами солнце опускалось за причудливые выступы Кара-Дага, и скалы на фоне заката становились густо-синими, а затем чеканно чернели и растворялись в наступавшей темноте.

В доме, что у самого берега моря, его ждали милая Тася и заботливая, добрая Мария Степановна. Золотой сентябрь и внимание близких делали своё благое дело. Целительное воздействие оказывали и рукописи поэта — Мария Степановна разрешала читать неопубликованные стихи и прозу Волошина. Ефремов верил: они непременно станут доступны читателям, за десятилетия забвения не потеряют своей свежести и ясности. Таким «стихам, как драгоценным винам, настанет свой черёд». Так говорила любимая Волошиным Цветаева, не зная ещё, что пишет не только о себе.

Из газет Ефремов узнал, что в академии произведена замена руководства биоотделения и академиком-секретарём избран академик В. А. Энгельгардт, человек знающий, порядочный и смелый.

По возвращении в Москву Орлов рассказал, что поставил подпись под письмом, направленным в Президиум ЦК КПСС — в историю это обращение вошло как «письмо трёхсот». Должны же наверху когда-нибудь понять, к чему привела деятельность Лысенко на посту президента ВАСХНИЛ!

Следы сталинского правления были ещё явственны в обществе. Одновременно усиливались новые тенденции. Наука всё больше погружалась в бюрократию. Заседания, отчёты, документы на подпись, масса второстепенных вопросов — всё это связывало научное творчество паутиной непонятных долженствований, отвлекало от смысла научной работы. Орлов, как ответственный руководитель, оказался во многом заложником ситуации. В чём-то он, вероятно, не проявил той принципиальности, которой был столь славен Ефремов. Итогом стало очень резкое письмо, написанное Ефремовым в январе 1962 года, где он упрекает бывшего близкого соратника в противодействии его возвращению в ПИН после длительной болезни. В числе прочего там пишется: «Моя ценность как учёного и сделанное в науке уже не зависят ни от каких отзывов, будь то авторитетное высказывание директора или пустозвонная болтовня научного щелкопёра без году неделя в палеонтологии. С другой стороны, никак не могу поверить, чтобы такой принимающий науку всерьёз человек, как Вы, не смог бы понять, что нужно делать, чтобы при любых условиях сделать попытку вернуть в свой институт одного из лучших палеонтологов СССР (ради Бога, примите это как чисто деловую оценку и не используйте как пример пресловутой ефремовской похвальбы)… Но посмотрите сами в себя — есть ли у Вас настоящая преданность науке сейчас (я не говорю о прошлом), действительно ли Вы ведёте науку или плывёте по течению, плюя на всё, кроме того, чтобы Вас не трогали и не занимали Вашего времени. Своей работы Вы давно не ведёте, в институте бываете совсем мало, а если и бываете, то для чисто бумажной возни или пустяковых мелочей, и то стараетесь переложить всё на Ваших помощников. В университете тоже Вы делаете очень мало, перекладывая всё на других, как то постоянно заявляют Ваши помощники там. Вам виднее — может быть, Вы решаете судьбы науки в более высоких инстанциях, став теперь академиком? В этом Вы должны быть сами себе судьёй, ибо если и там Вы ведёте ту же линию, то что же у Вас тогда, где то оно, главное в жизни?»

Ефремов стал неудобен в рамках новых взаимоотношений, и Орлов, отвечая ему, про это пишет. Ставки, вакансии, которые существовали в виде закреплённых штатных единиц, никак не учитывали присутствие в системе такой крупной фигуры, как Ефремов, с его, увы, ограниченной трудоспособностью.

«Не помню, говорил ли Вам, но многим другим всегда говорил, что если бы я мог — я охотно платил бы Вам полную ставку впредь пожизненно, без всякой работы с Вашей стороны, просто за то, что Вами сделано уже. Другое дело, что я бессилен платить так, что в моём распоряжении в настоящее время имеются лишь возможности, о которых я недавно наспех Вам писал. А высказанное Вами при нашем последнем свидании предположение об относительной доступности продления Вашей инвалидности на год — по Вашему положению в области литературы — привело меня тогда к представлению, что, вероятно, этим надо воспользоваться — пока; а дальше, может, установится же, наконец, штатное консультантство. Последнее время Вы, насколько я себе представляю, заняты целиком литературной работой, и в данный момент, пока Вам не до палеонтологии — в смысле повседневного интереса и занятия ею. Заведование лабораториями стало сейчас повседневно много хлопотнее, чем было недавно; я себе не представляю, как при Вашем объёме литературной работы Вам себе это заведование брать. Если бы Вы видели, как мы сейчас мучимся, когда уже не учёный совет, и не директор, и не Биоотделение, и не президент, а какая-то «секция Госкомитета» над нами начальство, когда со всем этим приходится «париться» целые дни и дирекции, и «завам», — Вы бы меня поняли…»

Правда была у обоих. У Ефремова — правда духа науки. У Орлова — правда существующей формы научной организации. Эти правды оказались несовместимы.

Но это будет через несколько лет.

…Осенью 1955 года палеонтолог Е. А. Малеев, обрабатывавший монгольские сборы, описал нового хищного динозавра, позвонки и череп которого были добыты в Нэмэгэту. Евгений Александрович назвал ящера тарбозавром. Рассматривая отпрепарированный череп, Ефремов сказал, посмеиваясь:

— Смотрите, какие зубы! С такими зубами ни один социализм не страшен!

Последовало сразу несколько доносов — в партбюро института. Секретарь партбюро Ирина Васильевна Хворова дальнейшего хода делу не дала, только выговорила Ивану Антоновичу:

— Ну как вы могли!

Итак, временная инвалидность. Палеонтология всегда будет рядом, возможно, к ней ещё удастся вернуться. А теперь пора отправиться в иное плавание, ориентируясь на иной альмукантарат.[203]

В 1935 году, когда Иван Антонович возвратился с Чары, ему попалась книга Константина Паустовского «Романтики». Молодой Паустовский, прозрачный и призрачный язык которого завораживал, а образы были близки чарующим образам Грина, словно компенсировал своим исполненным чувства мировйдением формирующуюся научную точность высказываний Ефремова. Иван Антонович успел купить книгу, тираж которой был весьма невелик, и удачно — переизданий больше не было.[204]

Роман стал одной из любимых книг Ефремова. Паустовский, вкладывая в «Романтиков» свой глубинный личный опыт, вдохновенно говорил о мечте и гении, о полярностях жизни и смерти, о женской любви и её преломлении в судьбе мужчины.