– Ну, тогда свети зажигалкой и не ойкай!..

Лихорадочно шарю вокруг лежанки, нахожу пакет со спортивными штанами и пуловером – моей «пижамой» для ночевок в берлоге. Стаскиваю с себя черный капюшон, снимаю платье. Берусь крест-накрест за робу, чтобы стащить и ее. Тут понимаю, что Ваня стоит передо мной и светит зажигалкой.

– Да погаси ты уже!..

Ох, Ника, чего ж ты орешь на этого растерянного Ваню! Да и на что ему смотреть? На твои кожу и кости, что ли? Ты и сама на себя давно боишься смотреть – знаешь, до чего себя довела!.. Боже мой, какая чепуха все это! Скорее наверх – к Марии, к Алеше!..

Продолжаю раздеваться в темноте. Срываю с себя жуткую грязную робу, стаскиваю проклятые носки – у-у, ненавижу, лучше босиком пойду! Надеваю штаны и пуловер.

– Все. Зажигай. Идем!

Ваня возрождает огонек зажигалки, робко говорит:

– Ника…

– Ну, чего?

– А обувь твоя где?..

В ответ могу лишь тихо взвыть от ярости. А бедный Ваня не понимает и пугается – чего это я завыла?..

– Владыко Вседержителю, Святый Царю, наказуяй и не умерщвляяй, телесныя человеков скорби исправляяй, молю Ти, Боже: призри благоутробно на рабу Твою Марию…

Мне не больно. Совсем не больно. Значит, я умерла. Ну да, кто-то читает надо мной молитву. Сейчас запоют «Со святыми упокой…». Не думала, что мертвые могут слышать. Да еще и узнавать голоса. Но я вот узнаю. Это голос отца Глеба – священника, который обнял меня, когда я пришла в хоспис, и отвел к Альке, и познакомил с Вероникой… Странно… Меня нет, но я все помню и все слышу. От меня остались только мысли и слух. А где мое тело? Где голос, дыхание, зрение? Где бьется мое сердце?.. Хотя нет, сердце точно не бьется. Я хорошо помню, как его проткнули раскаленными штырями и изжарили на углях. Какое сердце это выдержит! Но теперь – всё. Уже не больно. И теперь уже только одно тревожит – что с Алькой? Неужели я его обманула и предала – обещала помочь и не смогла? Хотя в какой-то миг мне казалось, что я впитала всю его боль без остатка… Как же мне узнать об этом? Как спросить?.. А! Наверно, мне для того и оставили слух, чтобы я напоследок узнала про Альку. Что ж, спасибо и на том… Но главное – спасибо, что не больно!.. Господи! Ничего не может быть лучше, чем когда не больно! Эх, люди, глупые люди! Придумываете себе тревоги и печали. Унываете, горюете, тоскуете, даже когда не больно. Да как вы смеете! Какое право имеете не радоваться, не ликовать, не наслаждаться каждой минутой, когда не больно – пока не больно!..

– Господи, отпусти рабе Твоей Марии вся согрешения ея вольные и невольные, подаждь ей здравие и силы телесныя…

Голос отца Глеба слышится откуда-то издалека-издалека… Но что он такое говорит? Разве мертвым желают здравия? Должно быть, просто не знает, что я умерла. Ну что ж, он всего лишь священник и не понимает. Сейчас придет кто-нибудь из врачей, посмотрит на меня и скажет, что я – мертвая. И священник начнет читать другие молитвы.

– Девяносто на пятьдесят… Ну это уже кое-что…

Это голос Дины Маратовны, Алешиной медсестры. Но и она почему-то не говорит правду обо мне… А, кажется, я поняла! Алька где-то рядом, и они не хотят при нем говорить, что я умерла… Ох, если бы мне вернули голос хотя б на полминуты! Я бы сказала Альке, что в смерти нет ничего плохого, что здесь – совсем не больно!

– Отец Глеб, вам нужна перевязка. И так вчера не делали. А надо дренаж менять, – это опять Дина Маратовна.

– Да-да, обязательно, – отвечает отец Глеб рассеянно и продолжает бормотать молитву: – Господи всемилостивый, врачебную силу Твою с небесе низпосли, буди врач рабы Твоея Марии, воздвигни ея от одра болезненнаго, спаси и помилуй…

Какое-то время они молчат. Потом – голос священника:

– Дина Маратовна, раньше вы звали меня Глебом Денисовичем, а теперь вдруг стали звать отцом Глебом. А формально я больше никакой не «отец».

– Нет уж, – говорит Дина Маратовна, – мало ли что там формально. А я вот буду звать вас так, как положено звать священника.

Я как будто подслушиваю их разговор – даже стыдно… Но почему они ничего не говорят об Алеше? Вдруг сейчас я совсем исчезну, так и не узнав про него!.. Сколько прошло с начала Алешиного приступа? Час? Два? Не знаю. Время я совсем не чувствую – так же как не чувствую свое тело.

– Отец Глеб, она вроде голову повернула! Мария Акимовна, вы слышите? Слышите меня? – Голос Дины Маратовны теперь близко.

Хочу кивнуть в ответ. Но где у меня голова, где шея?..

– Вот! Еще пошевелилась… Надо сказать Якову Романовичу, он велел сразу звать его. Будьте здесь, говорите с ней, а я побегу…

– Мария Акимовна, это я, Глеб…

Их голоса тревожат меня. А если я все-таки не умерла? Значит, я теперь… парализованная?!. А если я лишь на время перестала чувствовать? Вот начну приходить в себя – и вернется та боль?.. Нет!.. Если бы кто-то спросил меня: смерть или боль? Я бы закричала… Что бы я закричала?.. Алька! Хочу быть там, где Алька! А жизнь, или смерть, или даже боль – все равно!.. Вот что я закричала бы на весь мир!..

Так что же все-таки было со мной в этот раз?.. Раньше, когда я теряла сознание от первых Алешиных приступов, я просто проваливалась в темноту, в яму, полную боли. И, выбравшись оттуда, не помнила ничего, кроме боли. А в этот раз что-то происходило. И надо обязательно вспомнить – что. Это ужасно важно. Это… Как ангельское слово, которое изо всех сил хочет вспомнить Алька, – слово, избавляющее от боли.

Перед тем как начался приступ, мы с Алькой разговаривали откровенно как никогда. И я вдруг увидела, что он очень повзрослел за эти полгода. Повзрослел настолько, что мне нужно привыкать к этому новому Альке и учиться говорить с ним по-другому – без умолчаний, уверток и лукавства, которыми взрослые ограждают детей от ранящей правды… И вот за несколько минут до приступа Алька начал разговор, которого я так долго избегала и боялась.

– Мама, расскажи про папу, – сказал он, почему-то глядя в сторону, как будто извиняясь, что заговорил об этом. – Я думал о папе, пока тебя не было. Думал, что, наверно, он мог бы прийти, раз ты не можешь. Я совсем не помню его…

– Алька, ты и не можешь его помнить… – Ох, как трудно выговаривались эти слова! Но раз уж для нас с Алькой началась новая жизнь, я должна говорить с ним обо всем, должна отвечать на все вопросы. Даже если это откроет для Альки другую меня. – Ты не помнишь его, потому что мы расстались еще до того, как ты родился.

– А ты мне раньше не говорила про это…

– Не говорила…

– Значит, его нельзя считать моим папой?..

– Нет, Алька. Он все равно – твой папа… Потому что… Потому что только он мог быть твоим папой, если бы мы не расстались.