Сет сжал нам руки и произнес:

– Ну, поехали.

Ложки зазвенели о бокалы.

– Минуточку внимания! – провозгласил Сет и подождал, пока все замолчали. – За много лет я множество раз принимал у себя гостей. Эти стены видели абсолютно всё, от попоек в тогах до лекций по математике. И когда я задумался о том, какой должна быть тема сегодняшнего вечера, я понял: я хочу посвятить его исключительно этой потрясающей женщине, с которой встречаюсь. Те, кто бывал здесь на лекциях клуба любителей искусств и клуба любителей физики, помнят, что все они были посвящены явлениям, которых мы не понимаем. И сегодня мы собрались в честь еще одного явления, которое я не понимаю, а именно – любви.

– Ты что, плачешь? – спросил меня Тоби.

Я смотрела, как Ванесса смотрит на Сета; она будто превратилась в прелестную статую Растерянности. Наконец она поняла, что происходит, и ее улыбка, обнажающая белые ровные зубы, стала вдвое шире. Сет, красавец Сет, который в разное время своей жизни перещупал практически всех присутствующих женщин, встал на одно колено, как последний идиот.

– Ванесса! Я прошу тебя провести остаток жизни, обучая меня и другим вещам, которых я не понимаю.

Она зажала руками рот. Он взял ее за руку, она кивнула, и он надел ей на палец кольцо. Они поцеловались. Раздался взрыв аплодисментов.

После того как все родители и друзья пообнимали обрученных, повизжали и открыли шампанское, Сет подошел к нам:

– Вы думаете, что я дурака свалял?

– Брак – это как демократия, – сказала я. – Ну, ты знаешь эту старую присказку: «Демократия – просто ужасное общественное устройство, но беда в том, что все остальные еще хуже».

– Хочешь, мы тебя проклянем на счастье? – спросил Тоби.

– А вы знаете, – заметил Сет, – все пророчества Зловещей Нищенки сбылись. Про тебя, Тоби, она сказала, что ты будешь хорош в своем деле. Про тебя, Либби, – что ты никогда не будешь счастлива.

Из деликатности, поскольку мы находились на обручении Сета, мы не стали напоминать, что сказала Зловещая Нищенка ему: что он никогда не узнает истинной любви.

– Она сказала, что ты сделаешь мир лучше, – обратилась я к Тоби.

– Но только тогда, когда я дал ей денег.

Потом взрослые ушли, и остались только мы с Тоби. Мы сидели на полу – точно так же, как много лет назад в Израиле, но теперь мы все время ерзали, потому что наши суставы стали гораздо чувствительнее. Каждый день, прошедший с тех пор, оставил на наших телах свой след.

– Я просто потеряна, – сказала я. – Ты уж меня извини. Видимо, мне нужно разобраться, что делать со своей жизнью.

– Тебя ждут и любят дома, – сказал Тоби. – Ты же знаешь, я бы пошел на убийство ради того, чтобы меня кто-нибудь любил. Тебя любят, Элизабет. Ты понимаешь, какая это редкость?

И добавил:

– И еще ты талантлива. Ты должна написать ту книгу.

– Может, и напишу. Может быть, я напишу о нас.

– Что именно о нас?

– Ну, обо всем этом. О том, что ты пережил. О нашем лете.

– Возможно. Но чем ты ее закончишь? Рэйчел так и не вернулась. Концовки еще нет.

– Может, это и есть концовка, – сказала я.

– Боже! Подумать только. Не заканчивай на этом. Это плохая концовка. Помолвка – плохая концовка.

– А может, я подожду, пока Рэйчел разберется во всем и вернется к детям, но я не знаю… Что изменится с ее возвращением? Она уходила, и отменить ее уход нельзя.

– Это хорошо. Мне нравятся туманные концовки.

Он все это время наотрез отказывался слушать о Рэйчел и о том, как я провожу с ней время.

– А может, я закончу ее возвращением. Кажется, это лучше.

– И что, она просто вернется, и все? – спросил он.

– Возможно.

– Но что она будет делать, когда вернется? Что она скажет? Что случится?

– Не знаю. Она просто появится. Будет дождь, ты услышишь, что ключ поворачивается в замке, заскрипят петли, ты обернешься и вдруг увидишь в дверном проеме ее.

– И?

– И на этом книга кончается.

– Но что будет потом?

– Не знаю. – Я опять заплакала. – У меня не хватает на это воображения. Но я больше не могу ее ждать.

Тоби склонился ко мне, будто собираясь что-то сказать, но вдруг прижался губами к моим губам. Рты у нас обоих были открытые, горячие и сухие. Мы сидели, прижавшись друг к другу открытыми ртами, не двигаясь и не целуясь, а будто делая друг другу искусственное дыхание, закрыв глаза и соприкасаясь носами. Когда Тоби наконец отстранился, я продолжала сидеть, открыв рот и закрыв глаза.

– Ты – все еще ты, – сказал он. – Все такая же чокнутая, мрачная и добрая. Я вижу. Ты не так сильно изменилась, как тебе кажется.

Я закрыла рот и почувствовала, как по щекам катятся слезы. Прошла долгая секунда, и Тоби произнес:

– Да пошлет Господь им счастья.

Я открыла глаза:

– Да пошлет Господь детям их врагов несварение желудка и увеличенные поры.

– Да. Да наполнит Господь гноем и желчью сердца тех, кто благословил их восемнадцатидолларовыми бумажками, в общей сумме не превосходящими трехсот шестидесяти долларов.

Он встал и протянул мне руки. Я взялась за них, он потянул меня вверх, и я продолжала подниматься еще долго после того, как сравнялась с ним ростом, – совсем как много лет назад.

Я спросила:

– Как ты думаешь, ты женишься снова?

Он посмотрел на танцующих Сета и Ванессу:

– Надеюсь.

Он сказал это быстро, не раздумывая. И сам удивленно замигал.

Он сказал, чтобы я ждала его на улице; он только зайдет в туалет. Мы вместе пройдем пешком через мост и через аптаун, как в старые добрые времена. Я вышла, чтобы подождать его на улице, нашла в сумочке остатки пачки «Кэмел», прислонилась к фасаду дома Сета и закурила.

Я смотрела, как мимо идет парочка; они так впились друг в друга, что почти развернулись друг к другу лицом, при этом двигаясь вперед, как на обложке того альбома Боба Дилана. Мне стало их жаль. Этой девушке наверняка не больше двадцати четырех. Теперь я знала, что через несколько лет она станет всего лишь чей-то женой. Муж будет называть ее стервой. Стервой, пилой и ведьмой. Он будет удивляться, куда девалось ее обожание; куда девались ее улыбки. Он будет удивляться, почему она больше не хохочет. Почему не носит сексуальное белье. Почему ее трусики, когда-то кружевные и соблазнительные, сменились скучным белым трикотажем. Почему она больше не любит, когда он берет ее сзади; почему она больше не хочет быть сверху. Священный организм брака – то, что мешает мужчине жаловаться приятелям на свои семейные беды, – исчезнет последним. По стенам крепости, где супруги хранили свои секреты, побегут трещины, и муж будет дальше размывать эти трещины, изливая душу своим друзьям. Они будут сочувствовать ему и понимающе кивать, чтобы он начал ломать голову: зачем оставаться с мегерой, которая больше не ценит его таким, какой он есть, а жизнь слишком коротка, старик, слишком коротка. Он разведется с женой. Все эти разводы происходят от неумения прощать. Она не может простить, что комплексы мешают ему восторгаться ее достижениями; он не может простить, что она – звезда, сияющая так ярко, что он уже не видит себя в зеркале. Но еще развод происходит от забывчивости. Люди решают, что больше не будут вспоминать момент, предшествующий хаосу, – момент, когда они полюбили друг друга, момент, когда они поняли, что вместе более особенны, чем порознь. Брак живет, пока служит воспоминаниям об этих моментах. Брак не простит им, что они постарели, а они не простят свой брак за то, что он был этому свидетелем. Муж будет сидеть с друзьями и не понимать, почему все вышло так плохо. Но жена будет знать; и я буду знать.