Когда мы с Рэйчел были маленькие, прогрессивное общество, едва не ратифицировавшее поправку о равных правах мужчин и женщин, обещало, что мы сможем стать кем угодно. Нам говорили, что мы можем преуспеть, что в нас есть нечто уникальное и особенное, что мы можем добиться всего, чего хотим. Последние всплески поколения девочек, которых учили, что они особенные, смешались с первыми всплесками второй волны феминизма. Все это время даже я, шестиклассница, удивлялась, что учителям и родителям позволено такое говорить, что они говорят это при мальчиках, и те вроде бы не обижаются. Даже тогда я знала: мальчики это терпят, потому что это совершенно очевидная неправда. Все равно что футболки, в которых сейчас ходят в школу подружки моей дочери, с надписями большими печатными буквами: БУДУЩЕЕ – ЖЕНСКОГО РОДА. Они ходят в этих майках среди бела дня. Но общество терпит такое лишь потому, что все знают: это ложь, и мы обманываем девочек, чтобы хоть как-то смягчить их будущую маргинализацию. Все знают, что в этом будущем девочки в конце концов будут наказаны, и потому сейчас позволяют им носить футболки с дурацкими надписями. Нас с Рэйчел растили так, чтобы мы могли заниматься чем хотим, и мы занялись тем, чем хотели; мы добились успеха, мы всем показали. Нам не нужно было носить майки с лживыми надписями, потому что мы уже знали тайну. Она заключалась вот в чем: когда ты добьешься успеха, догонишь и перегонишь, когда начнешь зарабатывать больше, когда превзойдешь все ожидания, мир вокруг тебя не изменится. Тебе все так же придется ходить на цыпочках вокруг хрупкого мужского эго. Это не страшно для женщин, которые целый день занимались шопингом и пили мартини, – ведь в этом и заключается их вознаграждение. Но это абсолютно невыносимо для тех, кто работал, завоевывал чужое уважение и вырастал в человека, вокруг которого другие должны ходить на цыпочках. То, что эти мужчины так уязвимы, то, что они напрочь неспособны к самоанализу, не могут понять, почему женщины не в восторге перед очередной ночью, когда им опять придется поддерживать, поддрачивать и подсасывать, удаляя из партнера всю неуверенность до капли, – вот это для нас невыносимо.

Я столкнулась еще кое с чем: я живу в постоянном тумане сожалений и неуверенности. В этом тумане я совсем заблудилась. Но однажды я скроллила дурацкий фейсбук, чей поток информации не перестает меня удивлять, и думала: как же вернуться обратно в тот момент, когда моя жизнь была не скопищем обязательств, а цепочкой возможностей для выбора, и каждый выбор должен был меня чему-нибудь научить, а не искалечить на всю жизнь? Однажды – я уже не помнила когда – я сгребла в кучку всю свою независимость и свободу, и подтолкнула их к Адаму через стол, и сказала: «Вот, возьми мой джекпот. Возьми всё. Мне это больше не нужно. И уже никогда не понадобится».

Я только собралась закрыть страницу. Я погрузилась в уныние оттого, что больше не могла придумывать судьбы для своих одноклассников; теперь я знала, что они стали точно такими же, как я, – толстыми, банальными, скучными обитателями пригородов. И вдруг на верхней панели загорелся красный значок – кто-то просился ко мне во френды. Я увидела, что это Ларри Фельдман, который в восьмом классе стал моим первым бойфрендом. Который был у меня первым в очень многих смыслах.

Он стал и моей первой одержимостью: крутится бутылочка, семь минут блаженства, а потом свет выключается насовсем, и Ларри находит меня на ощупь. В тот день и в последующие недели я сходила с ума от похоти. Если на неделе во время урока я видела, как он проходил мимо нашего класса в туалет, то выпрашивала у учительницы пропуск и шла по следу Ларри, как волчица, но ни разу не смогла его найти. А по выходным он появлялся на той же вечеринке, что и я, или на том же сеансе в кино, и мои веки сами приопускались, а дыхание учащалось. Ларри провел меня во взрослость вне очереди – таким путем, на котором мне было стыдно и страшно. Не успела я привыкнуть к поцелуям, как он уже стал класть руку мне на рубашку. Прежде чем я привыкла к этому, он стал совать руку под рубашку, поверх лифчика. Потом в лифчик. Потом стал класть ладонь на пояс моих брюк. Потом попытался пробраться внутрь, но в том году девочки носили свободные брюки, а под ними легинсы. Он заблудился. За краткие промежутки времени, отпущенные нам до прихода кого-нибудь из родителей, Ларри не успевал разобраться, где тут штаны и где трусы, так что я возвращалась домой, утопая в собственных гормонах.

А теперь я сидела за компьютером, и у меня на экране горел значок запроса во френды. Во мне ожило что-то такое, что было мертво минуту назад, – какое-то беспокойство, зуд. Все что угодно лучше этого проклятого пригорода, просторного дома, где на каждого члена семьи по туалету. Я нажала «Принять», и почти тут же мне прилетело приватное сообщение. Возбуждение пронизывало все ткани моего тела. Я вспомнила, что моя школьная подруга недавно бросила мужа – совершенно внезапно, по его словам, – ради бойфренда студенческих лет, с которым они нашли друг друга на фейсбуке. «Я чувствую, что стала прежней собой», – сказала она мне. Я задумалась о том, каково было бы мне стать прежней собой.

Я щелкнула на сообщение.

Ларри: Не знаю, помнишь ли ты меня, но мы были вместе в школе? В восьмом классе?

Так вот, значит, как. Ты трогал мое девственное тело, пока не завладел им безраздельно, и ты даже не знаешь, помню ли я об этом.

Я: Конечно, я тебя помню.

Ларри: Я часто вспоминаю о тебе.

Ой. Я-то надеялась, что будет разговор с тонкими намеками, вежливое общение с оттенком грязной подростковой похоти. А он сразу взял быка за рога.

Я: Правда? Удивительно.

Ларри: Я вспоминаю, как тепло было у тебя в дырочке.

Я захлопнула ноутбук. К горлу подступила тошнота.

В тот же день, чуть позже, пока дети еще не вернулись, я снова открыла ноутбук – одним пальцем, будто он был заразный. Я покопалась на странице Ларри Фельдмана. Судя по всему, у него дочь. Он до сих пор обитает в том же районе Лонг-Айленда, где когда-то жил мой отец. Я не нашла никаких свидетельств того, что он женат, но кто его знает. Из фото он постил в основном селфи в машине; на них он красовался с отвисшей челюстью и ошарашенным взглядом, словно пытался разобраться в своем телефоне и каким-то образом запрограммировал его посылать фото сразу на фейсбук без промежуточного человеческого контроля. Я расфрендила его и немедленно преисполнилась отвращения ко всему сразу: к мужчинам, к старению, к человечеству в целом и к своим отвратительным потребностям.

Именно так я чувствовала себя, когда домой вернулись дети, а потом Адам, и мое самочувствие не изменилось к тому моменту, когда зазвонил телефон, и я увидела на экране имя Тоби Флейшмана, и ответила на звонок, и стала слушать. Он попросил прощения за то, что так надолго пропал. Он сказал, что разводится с Рэйчел. И что скучал по мне. Да, подумала я. Вот это – моя юность, а вовсе не говнюк Ларри. Настоящая я – не та, которая была в восьмом классе. Настоящая я – та, которой я была позже, в университете.

Я встретилась с Тоби. И еще раз. И еще раз. Потом возник Сет. Я была так счастлива, что не нужно объяснять им, кто я; счастлива, что их представления о моем будущем воплотились на уровне выше среднего. Я проводила с ними все больше и больше времени, и каждый раз возвращалась домой чуть более отвязанной, чуть сильнее дрейфующей. В эти ночи Адам, всегда такой пассивный и податливый, смотрел, как я раздеваюсь, и пытался понять, кто ложится с ним в постель: его жена или то существо, которое подменило ее в последние несколько месяцев.