помощью, ответили бы одинаково: «Я не сделал ничего необычного; на моем месте любой сделал бы то же самое». Однако ощущение себя неспособным не помочь – это особая личная черта их характера. Интервью Фогельмана с примерно 300 спасателями – охватывающими альтруистические действия от одного-единственного жеста (благодеяние, предложение приюта на ночь) до многих лет принадлежности к сети сопротивления и спасателей – обнаруживают аналогичную двойственность при сравнении их с другими[471]. С одной стороны, существует постоянное ощущение «банальности добра». Большинство спасателей никогда не думали о себе в героическом смысле; они были просто обычными людьми, делавшими то, что нужно было делать в то время. Позже они, казалось, были озадачены тем, что вокруг них подняли такой шум. Но, оглядываясь назад, они и сами не могли вполне понять своего поведения – как могли такие простые люди, как они, пойти на такой риск? С другой стороны, они кажутся весьма неординарными людьми. Акт спасения является «выражением ценностей и убеждений сокровенной сути человека… Это «я» спасателя было и на протяжении многих лет оставалось неотъемлемой частью их личности»[472]. Это не адаптируемое, ситуативное «я» – просто противоположность тому «я», которое приспосабливается к ужасным ситуациям посредством безразличия и послушания, – а, скорее, глубоко внутреннее «я».

Были упомянуты и другие мотивы, такие как симпатия, дружеские узы, политические, религиозные убеждения или этические суждения о ценности жизни. Но банальность добродетели – самая постоянная тема: действовать с «здравым смыслом», человеческой порядочностью; не думать о себе как о чем-то особенном; рассматривая ситуацию как не оставляющую им выбора; помогать, потому что это было просто очевидным поступком, продолжающим рутинную мораль, которую они усвоили и практиковали в своих сообществах и семьях.

Любое превращение из наблюдателя в спасателя требует гораздо больше усилий, чем в притче о добром самаритянине. В оккупированной Европе наказание за помощь евреям было суровым. Спасатели рисковали своей жизнью и жизнью своих семей, о чем никогда не просили доброго самаритянина (не говоря уже о субъектах исследования, чье «помогающее поведение» заключалось в том, чтобы указать дорогу заблудившемуся незнакомцу). Как и в случае с джеймсианским религиозным обращением, существуют разные повествования о трансформации: длительный, постепенный процесс; драматическая, преобразующая встреча; внезапное прозрение; особая «способность». Часто возникает своеобразное ощущение, что ты видишь знакомые предметы новыми глазами. У одной опрошенной женщины, Гитты Бауэр, в течение длительного периода были личные сомнения по поводу режима. Затем она увидела «Хрустальную ночь». «Раньше все это было в ее периферийном зрении, теперь она действительно это видела. Способность ясно видеть, снять покров нацистских эвфемизмов и осознать, что убивают невинных, лежит в основе того, что отличает спасателей от случайных свидетелей»[473]. Подобно пытливому уму, эта «способность видеть ясно» – переход от периферического зрения к центральному, видение через «прозрачную кисею» эвфемизмов – имеет решающее значение.

Альтруизм является аномалией теории рационального выбора в том очевидном смысле, что альтруисты определяются именно как люди, которые действуют, не ожидая вознаграждения. Ответ теории заключается в том, что вознаграждения просто скрыты: расчет затрат и выгод учитывает вознаграждения в виде психического удовлетворения, взаимности и одобрения группы сверстников. Но эта модель просто не подходит для спасения в оккупированной Европе. Недавнее исследование (небольшой группы из тринадцати спасателей) не обнаружило никаких признаков корыстных рациональных действующих лиц[474]. Индивидуальные решения спасателей помочь евреям не были результатом какого-либо сознательного расчета затрат и выгод. Спасатели следовали последовательному образу жизни, не поддающемуся никаким рациональным объяснениям выбора: у них не было необходимости искупать прошлые ошибки; не было никаких свидетельств ни «товарного альтруизма» (действия, предпринимаемые ради материальной выгоды или почестей), ни «альтруизма участия» (действия, предпринимаемые для того, чтобы чувствовать себя хорошо); не было никакой надежды на вознаграждение.

Альтруизм возник скорее из особого когнитивного мировоззрения – ощущения себя как части всего человечества («инклюзивность»), а не персонажа, привязанного к конкретным интересам семьи, сообщества или страны. Признание того, кем вы являетесь, было более важным, чем верность какой-либо абстрактной моральной или политической программе: помогайте всем, кому можете, когда вас об этом просят. Благодаря такому сильному чувству идентичности спасателям не нужно было принимать взвешенное решение, оценивая варианты и выбирая лучший. Они действовали спонтанно, как будто альтернативной реакции не было. В каждом исследовании зафиксированы одни и те же утверждения: «На самом деле нельзя поступать иначе»; «Что еще я мог сделать?». А затем: «Это был не вопрос рассуждений... Были люди, нуждавшиеся в помощи, и мы им помогли… Люди всегда спрашивают, как мы начали, но мы не начинали. Началось … очень постепенно. Мы никогда особо не задумывались об этом»[475]. Однако, как отмечает Бадхвар, утверждения «спасителей», что у них не было другого выбора, кроме как помочь, должны пониматься как означающие, что они чувствовали, что другой выбор для них невозможен, а не то, что они считали, что других вариантов не существует»[476]. И далее: «Даже после того, как спасатели были вынуждены оценить затраты, у спасателей все еще не было сознательного выбора; скорее, это было признание того, что они были людьми определенного типа и что это означало, что они должны были вести себя определенным образом»[477].

Это признание могло быть сделано относительно почти всех активистов, которых я знал. Ничто не объясняет его биографического происхождения или то, почему именно эти люди, а не другие, обладают такой «инстинктивной экстенсивностью». На социологическом уровне мы не знаем, способствуют ли одни политические культуры этому состоянию больше, чем другие; или, на психологическом уровне, почему оно появляется у этого конкретного меньшинства в пределах одной и той же культуры. Отличаются ли женщины от мужчин в этом отношении? Переносится ли эта реакция последовательно на другие ситуации? Некоторые противоречия хорошо известны: люди, которые в общественной сфере альтруистичны и глубоко сострадательны в гуманитарных вопросах, в личной жизни являются невнимательными родителями, нарциссическими друзьями и безразличными ко всем нуждам других. И нам не нужно заходить так далеко, как «раскол» Лифтона (нацистские врачи, которые так любят своих детей и собак), чтобы найти противоположное: людей, которые являются заботливыми родителями, самоотверженными друзьями, чувствительными и укорененными в своем собственном сообществе – но совершенно безразличны к обращениям извне своего непосредственного круга.

Это поднимает тревожный вопрос. Обладают ли выжившие и жертвы, люди, которые сами ужасно пострадали, особой чувствительностью к страданиям других? Или, наоборот, их опыт был настолько всепоглощающим, что они мало сочувствовали другим, чье положение менее серьезно? В любом случае веских доказательств не существует. Некоторые ранние исследования переживших