До войны Греция импортировала треть зерна из Канады, США и Австралии. В 1940–1941 гг. поставки зерновых сократились до 40 % от предвоенного уровня, и не прошло и пяти месяцев с начала немецкой оккупации, как в Европе вспыхнул первый голод. В Афинах дневное потребление на душу населения упало до 930 килокалорий, и на протяжении следующего года в области Афин и Пирея голодная смерть унесла 40 000 человек. В отличие от ряда «планов голода», разработанных Бакке для Советского Союза, морить голодом греков немцы не собирались. Проблема возникла из-за рокового стечения обстоятельств – военных закупок и реквизиций на фоне придерживания съестного оптовиками. Голод обостряло и деление страны на три отдельные оккупационные зоны – итальянскую, немецкую и болгарскую, что мешало внутренней торговле и поступлению зерна из богатых им областей Фракии и Восточной Македонии в бедные. В северном направлении из Афин ходил только один поезд, поэтому городские жители, отправляясь на поиски еды, могли доставить домой по железной дороге не более 300–350 тонн продовольствия. Поскольку почтовое, телеграфное и телефонное сообщение нарушилось, вместо интеграции национальной экономики быстрыми темпами нарастала дезинтеграция.

Ни одна из военных администраций пальцем не пошевелила для оказания сколь-либо заметной помощи в решении проблемы продовольствия, как и чиновники Бакке в имперском Министерстве продовольствия в Берлине. Голод удалось побороть только после согласия Британии снять блокаду и разрешить шведским судам доставлять канадское зерно в Грецию под присмотром международного Красного Креста. Тогда как Бельгия и Норвегия имели значительную экономическую и стратегическую важность, а население их считалось «германским» и «арийским», обожание эллинизма у немецких офицеров, обосновавшихся со штабом в Афинах весной 1941 г., не выходило за пределы эпохи классической Античности. Весной 1942 г. издававшиеся на немецком газеты в Греции заговорили о «городских паразитах» и «бесполезных ртах», то есть перешли на язык, до того времени зарезервированный в немецком словаре для евреев[579].

16 и 17 июля 1942 г. французская полиция провела первую облаву на евреев, арестовав 13 152 иностранца в Париже и пригородах. Семьи с детьми отправлялись на Vélodrome d’Hiver – знаменитый зимний велодром (облава «Вёль д’Ив»). Там без элементарных санитарных условий, воды и пищи, под палящим зноем летнего солнца 8160 человек содержались на протяжении шести суток, после чего подверглись депортации[580].

В то время как евреи еще продолжали содержаться в «Вель д’Ив», значительная часть французской публики сфокусировала внимание на профессиональных велогонщиках. Десятью днями ранее, в выходные 5 и 6 июля 1942 г., толпы парижан потянулись к муниципальному стадиону в Венсене, где под гигантским портретом Петена с надписью «Соблюдайте порядок. Маршал просит вас» стали свидетелями триумфа в финале голландского чемпиона ван Влита. 16 июля, в первый день облавы, француз выигрывал четырнадцатый этап Испанского турне. Осенью 1942 г. вместо «Тур де Франс» проводился уменьшенный вариант из шести этапов, названный «Серки де Франс» (Circuit de France), в нем принимали участие шестьдесят девять велогонщиков, покрывших расстояние в 1650 километров. Эмиль Иде и Марсель Кинт крутили педали в классических заездах Париж – Рубэ и Париж – Тур, и французские велосипедисты продолжали гонять в Италии, Швейцарии и Испании. В сентябре огромный «Вель д’Ив» вновь открылся для публики – она наслаждалась поединками боксеров так, точно там совсем недавно ничего не происходило[581].

Облавы во Франции продолжались до марта 1943 г. Эшелоны увозили евреев в пересыльные лагеря в Дранси, Компьене и Питивье, а оттуда – в лагеря смерти в Польше. Они отбывали в жутковатой тишине, совсем непохожей на атмосферу стихийных демонстраций, сопровождавших вывоз на принудительный труд в Германию французских рабочих. Только в Нидерландах и Дании отмечались публичные и отважные действия в поддержку депортируемых. В феврале 1941 г. на улицах Амстердама в отместку за незначительный выпад против немецкого отряда полиции в принадлежавшем еврею кафе-мороженом подверглись аресту сотни мужчин еврейской национальности. Голландские коммунисты призвали к всеобщей стачке 25 февраля 1941 г., которую немцы подавили с применением боевых патронов и ручных гранат. Больше подобные выступления не повторялись, но с началом депортации евреев в Нидерландах открыто протестовала католическая церковь. 26 июля 1942 г. в католических церквях зачитывалось письмо архиепископа Утрехта де Йонга имперскому комиссару Артуру Зейсс-Инкварту о высылке евреев-христиан. Немецкий ответ – быстрый и решительный – выразился в аресте большинства католиков еврейской национальности; рецидивы не отмечались, и высылка евреев шла как по маслу, а жаркие протесты с распеванием песен и особенно «Oranje boven!»[582] публика приберегла для проводов уезжавших в Германию голландских рабочих. Из-за крайней непопулярности антисемитизма в Дании до лета 1943 г. немцы даже не пытались депортировать евреев из опасения подорвать сотрудничество со стороны датской конституционной монархии. Когда в сентябре 1943 г. имперский уполномоченный наконец отважился на этот шаг, о дате предполагаемой акции стало известно заинтересованным лицам, и в результате почти все 7000 евреев, за исключением четырехста восьмидесяти пяти человек, оперативно переправили через узкий пролив в нейтральную Швецию[583].

Но все же и на в целом молчаливом континенте отмечались исключения из пассивного наблюдения за происходящим. Всюду, кроме Дании, при оккупации проявлялись тенденции обострения антисемитизма. В попытках отбиться от ссылок на принудительные работы и поставок продовольствия, не говоря уже о взятии заложников и репрессиях в ответ на «террористические» акты, европейцы в основном солидаризировались с евреями, но в конце списка приоритетов. Для каждого общественного института существовала своя красная черта – вещи для него неприемлемые. Для католической церкви Франции, чья коллегия кардиналов предложила лишить евреев прав даже до официальной инициативы правительства Виши, предел наступил 1 февраля 1944 г. с выходом указа о наборе незамужних женщин на работы в Германию. Ассамблея кардиналов и архиепископов Галликанской церкви выступила с публичным осуждением «серьезного удара по жизни семьи и будущего нашей страны, по достоинству и моральной чувствительности женщин и их заповеданной Господом роли» – материнства. Трудно не заметить контраста между реакцией священнослужителей в данном случае и их бездействием в ходе депортации евреев. Под немецким игом молчание приобретало такую же значимость, как и протест: оно обозначало степень готовности на уступки – границы того, чем можно пожертвовать ради особенно важного[584].