В отличие от прямого колониального правления на востоке, во Франции государство сохранилось. Тут весь механизм получения продовольствия от крестьян действовал через посредство французских помощников, даже в регионах вроде Бретани и Луары, помещенных под непосредственное военное правление немцев с начала оккупации. Процессы требовали постоянного взаимодействия немецких и французских чиновников на всех уровнях должностной иерархии, от централизованных структур Виши с управленцами администрации высшего звена до мэров городов и отдельных сельских общин. Одной из труднейших проблем системы снабжения являлся незаконный забой скота. С ранних дней немецкой оккупации вышли установления, запрещавшие производство масла и забой сельскохозяйственных животных на французских фермах с целью поддержать крупные маслодельни и скотобойни, предназначенные служить к тому же средством контроля. Крестьяне пускались на все ради возможности обойти запреты и осенью 1941 г. даже выбрали обычного фермера, а не правительственного чиновника в качестве главы новой корпорации крестьян Мена и Луары, которую создали в Виши для управления сельскими производителями. Уверенные в себе консервативные католики-аристократы вроде графа Анри Шампанского, обладавшие прочными связями среди верхушки Виши, без всяких угрызений совести обрубили квоты на масло для коммуны Сомлуар в Анжу с 375 до 50 кг. Не располагавшие столь широкими возможностями и связями мэры прибегали к старым как мир приемам обороны на селе – непробиваемому молчанию. Даже коллективные штрафы, налагавшиеся немцами за невыполнение квот, оставались не оплаченными годами – причем без особых последствий. И хотя глава французского государства маршал Петен оставался лично весьма популярным, нежелание селян сотрудничать бросало вызов его видению консервативной «солидарности и взаимопомощи в национальном масштабе»[573].

На Украине требования немцев от села постепенно уничтожали тамошнее управление, приводя к анархии и, по сути, гражданской войне; во Франции власть утекала из рук центральных органов не столь драматичным образом, но все равно весьма и весьма значительно. Местные землевладельцы и духовенство, встретившие в 1940 г. завоевателей как гостей и предложившие себя в заложники для гарантии безопасности граждан, теперь старались защитить их от непосильных экономических претензий. По мере того как схожие процессы официального увещевания сверху и общественного сопротивления снизу протекали по всей оккупированной Западной Европе, местные нотабли вновь сделались ключевыми игроками пьесы, позволив местностям одержать победу над отечеством[574].

В Европе село процветало за счет города. Городские рабочие в регионе Луары выигрывали из-за потребностей немецких войск в вооружении и производили для них корабельные рации, палатки, маскировочные материалы, камуфляжные сетки, торпедные катера и миноносцы, железнодорожные вагоны и бомбардировщики «Хейнкель‐111», не говоря уже о гигантских проектах по строительству ангаров для подводных лодок и возведению фортификаций вдоль побережья Атлантики. Однако высокая занятость, хорошие зарплаты и номинально лучшие продовольственные рационы не спасали население от хронической нехватки провизии и недоедания. Хуже всего приходилось наиболее крупным городам. 31 мая 1942 г. в Париже на рынке на улице Бюси вспыхнул самый настоящий бунт, закончившийся гибелью двух полицейских. В ходе последовавших разбирательств и репрессий коммунисты, задействованные в координации протестов, подверглись казням, тогда как подозреваемые из числа женщин отправились в концлагерь Равенсбрюк. Однако подобные протесты выходили за рамки обычного. Повседневная реальность представляла собой тихое болото: очереди к официальным пунктам получения съестного удлинялись по мере того, как его становилось все меньше, поскольку запасы утекали на черный рынок[575].

Парижане из представителей среднего класса возвращались в области вроде Шинона, где побывали в роли эвакуированных в 1940 г., тем временем как велотуристы из буржуа с объемистыми сумами по обеим сторонам багажников сделались привычным явлением в сельской местности. В отсутствие моторизованного транспорта велосипед переживал золотой век. В каждом городке имелся по меньшей мере один велосипедный клуб. Многие владельцы двухколесного безмоторного передвижного средства все чаще сталкивались с банальной проблемой замены сношенных шин, поскольку британская морская блокада перекрыла импорт каучука. Обычным выходом служило простое решение – сшивать вместе куски поливочных шлангов, хотя при такой «обувке» колес ездока здорово трясло и приходилось сильнее налегать на педали[576].

Процессы экономического дробления и регионализации затеняли более глубокую пропасть, пролегавшую между районами с избытком провизии и областями ее дефицита, причем в одних и тех же географических широтах. Если говорить о европейском уровне, Нидерланды и Дания имели лишнее, тогда как Бельгия, Норвегия и Греция страдали от нехватки продовольствия. Оставленные немцами у руля датские управленцы взяли на вооружение политику ценообразования и рационирования, подталкивавшую крестьян увеличивать поставки свинины, говядины и молока и наращивать экспорт в Германию, при этом не вызывая жестких ограничений внутреннего потребления и отвода товарных потоков на черный рынок. Результат действия такого экономического стимулирования заслуживает определения «поразительный»: с населением всего 4 миллиона человек Дания подняла свой уровень важности как экспортера для германского рейха с довоенных времен, обеспечивая последний 10–12 % говядины, свинины и масла. К 1944 г. немецкие города получали, вероятно, где-то до пятой части снабжения мясом из Дании, по мере того как другие источники резко иссякали. Нидерланды с их технологичным и современным сельскохозяйственным сектором тоже оставались важным поставщиком, хотя в условиях британской блокады обострилась проблема корма для животных. Голландским фермерам приходилось все чаще прибегать к культивируемому и даже оранжерейному выращиванию зелени. К 1941 г. они настолько выбраковали стада, что могли уже экспортировать корм для скота, равно как и продавать значительное количество фруктов, овощей, сахара и картофеля в Германию[577].

Норвегия, Бельгия и Греция, напротив, сильно зависели от широкого импорта продовольствия. Нацистские бонзы с их логикой, основанной на смеси расовых приоритетов и экономической целесообразности, считали Норвегию более «арийской», чем сам рейх, и – по немецким стандартам – страна служила местом «образцовой» оккупации. И все-таки даже там росла детская смертность, и к лету 1942 г. в немецких отчетах отмечалось, что норвежцы «в значительной степени страдают от недоедания». В Бельгии импорт из Германии никогда не занимал существенной доли поступлений и достигал только 17 % от предвоенного уровня. Коль скоро цены черного рынка взлетели ввысь, а зарплаты держались на одном уровне, среди трудящихся возникали волнения[578].