Приблизительно в то же время драматичным образом возросли масштабы набора трудовых ресурсов. 21 марта 1942 г. Гитлер назначил своего старого партийного товарища Фрица Заукеля, гауляйтера Тюрингии, уполномоченным по делам трудовой мобилизации. В течение полутора лет с 1942 г. и до июня 1943 г. помощники Заукеля обеспечивали рейху еженедельно 34 000 иностранных рабочих, добавив 2,8 миллиона к уже находившимся в Германии 3,5 миллиона. Число росло до тех пор, пока летом 1944 г. количество иностранных рабочих не достигло 8 миллионов. Насильственный угон людей с оккупированной Западной Европы приводил к душераздирающим сценам и стихийным бунтам. Когда эшелоны с французскими рабочими отбывали в Германию, толпы, наплевав на запреты национальной символики во время войны, распевали «Марсельезу». В Бельгии профсоюзы и активисты движения Католической рабочей молодежи помогали прятаться уклонистам, не желавшим возвращаться в Германию после отпуска. Число таких невозвращенцев во Франции, Бельгии и в Нидерландах достигло почти трети общего количества. Многие из них оказались вынужденными менять место жительства и подыскивать себе какую-нибудь работу, зачастую у крестьян-фермеров где-то поблизости, что с учетом положения таких людей превращало их в идеальных «пахарей». Когда господство немцев переживало расцвет, мало кто отваживался идти в своем неповиновении дальше и вступать в маленькие отряды Сопротивления[567].

Но в любом случае подавляющее большинство подневольных рабочих происходили из Восточной Европы. Особенно гребли трудоспособных в польском генерал-губернаторстве и на Украине. В соответствии с данными Заукеля, в период между апрелем и ноябрем 1942 г. 1 375 567 гражданских лиц подверглись отправке в рейх на работы с оккупированных советских территорий, еще 291 756 человек из польского генерал-губернаторства и 38 369 – из Вартеланда, в сравнении с 357 940 человек из Нидерландов, Бельгии и всей Северной Франции. Перед лицом угрозы смерти в случае невыполнения немецких квот сельские старосты на востоке предпочитали сгребать чужаков и отщепенцев. В населенных украинцами селах и деревнях Западной Волыни объектом приложения сил сделались в основном представители единственного уцелевшего там этнического меньшинства – поляки. Вынужденная одновременно биться за урожаи и обеспечивать живой силой промышленность Германии, местная верхушка выбирала тех, без кого легче обойтись в сельском хозяйстве, отсылая на работы непомерно большое количество считавшихся трудоспособными по возрасту подростков. В 1942 г. свыше половины угнанных в Германию приходилось на девочек и молодых женщин в возрасте от 12 до 22 лет[568].

Немецких колониальных хозяев подобная стратегия быстро заводила в тупик. Рейх не мог на протяжении длительного периода выкачивать из восточных территорий одновременно рабов и продукты, поскольку население там голодало и массово умирало. Происходящее имело параллели с развернутой Сталиным насильственной коллективизацией и первой пятилеткой в СССР, приведшими к катастрофическому голоду на Украине на заре 1930-х гг.: советских управленцев не очень волновали жизни украинских крестьян, как и падение сельскохозяйственного производства, главное – выполнение селом плановых поставок. Однако даже Сталин убедился в неработоспособности такой политики, в необходимости вкладывать средства в сельское хозяйство и особенно в его механизацию хотя бы для частичного восполнения потерь. Несмотря на значительные споры между различными структурами, так или иначе связанными с решением вопросов, немцы ничего подобного не предприняли[569].

Немецкий «восток» обрекался на спираль экономического упадка, темпы которого ускоряла ничем не сдерживаемая беспощадность колониального правления. Осенью 1942 г. запросы немцев по новому урожаю оказались невыполнимыми. Почтовые цензоры и СД отмечали воздействие политики на сельское население. «Пришло время урожая, а хлеба так и нет, – писала украинка родственникам, угнанным на работы в Германию. – Парни собирают корешки, а мы смалываем их на ручных мельницах, чтобы испечь хоть какой-то хлеб. Вот этим пока и живем, а что дальше будет, не знаем». Почти в каждом доме гнали самогон, и потребление алкоголя возрастало кратно. По меньшей мере после перегонки зерно хотя бы уже не могли отнять. «Пьют по поводу, – писала волынская газета, – и без всякого повода. Раньше был один шинок на село, а теперь один на три хаты»[570].

Села в относительно бедных сельскохозяйственных районах, как в том же Полесье, выполнить спущенные им планы не смогли, поэтому там началась новая страшная война против гражданского населения. 2 сентября 1942 г. немецкая и украинская полиция вошла в белорусское село Каменка к востоку от Бреста, полностью вырезала население и спалила все дома в качестве устрашения жителям области – вот так будет со всеми, кто не выполнит квот и подпадет под подозрение в пособничестве партизанам. Ровно через три недели настал черед украинского села Кортелесы на Волыни, что вблизи поселка Ратно. Окружной комиссар Ковеля объявил крестьянам, что распорядился сжечь их живьем в хатах как укрывателей партизан, однако заменяет наказание расстрелом. Никто из 2900 убитых по его приказу фактически не был подозреваемым в причастности к партизанам – их смерть служила лишь средством устрашения. По мере распространения стратегии тотального террора на восточные и южные области Европы число сожженных сел и деревень на протяжении следующих двух лет выросло в геометрической прогрессии. Довольно скоро значительные части Белоруссии, Греции, востока Польши, Сербии и позднее Италии буквально охватили немецкие акции «против партизан» – массовые коллективные расправы. В Западной Европе подобные вещи были, как правило, исключениями: Орадур-сюр-Глан во Франции и Лидице в протекторате Богемия и Моравия превратились позднее в мемориалы как уникальные примеры немецких зверств. После освобождения Белоруссии в республике насчитывались шестьсот сожженных сел и деревень, а количество уничтоженных за период оккупации жителей исчислялось 2,2 миллиона из всего 10,2 миллиона населения[571].

Понадобилось какое-то время, прежде чем крестьяне начали видеть в партизанах спасителей, а не источник дополнительной опасности для и без того крайне неустойчивого существования. В 1942 г. партизанские отряды оставались пока еще слишком слабыми и действовали разрозненно, вследствие чего не представляли серьезной угрозы немцам. Скорее даже до известной степени наоборот – соперничающие друг с другом польские, еврейские, украинские и советские партизаны в лесах чаще воевали между собой за господство над территорией и источниками поступления продовольствия из ближних деревень. Ничем не ограничиваемые немецкие притязания вели к экономическому, политическому и социальному крушению Украины и порождали вихрь внутриэтнического насилия. В других частях Восточной и Южной Европы баланс обстоятельств – военных, политических и экономических – в той или иной степени отличался, однако общим для всех районов оставалось одно – коллапс государственной власти. В Белоруссии, Польше, Сербии и на Украине германские начальники ни под каким видом не могли потерпеть национальных или даже областных правительств, отводя верхушкам на местах не более чем вспомогательную роль, поэтому даже тамошняя полиция в конечном счете начинала шататься и рушиться, а в последние месяцы немецкого правления многие ее сотрудники бежали в партизанские отряды[572].