Она помнила мельчайшие подробности, смаковала их! О боже! Прямо в камзоле…

Мне вспомнилась наша брачная ночь, когда она овладела мной… это ее возбуждало…

Казалось, я уже пережил пик страданий, но ежедневно новые подробности поднимали их на иные высоты, и апогеем стало ее письменное признание. Мне хотелось прочесть его и умереть. Я уже свел счеты с былой жизнью, и осталось лишь покончить с этими смертными муками.

Признание было адресовано мне. Итак, она все-таки написала мне письмо.

Позвольте, Ваша милость, мне, самой несчастной из Ваших подданных и самой презренной грешнице в этом мире, не достойной обращаться к Вашему высокочтимому величеству с жалкими просьбами, лишь засвидетельствовать Вам мою смиреннейшую покорность и признаться в моих грехах.

Они не заслуживают прощения, однако, зная, что Вы в великодушии своем склонны миловать даже закоренелых злодеев, я покорнейше на коленях молю о малой частице милосердия, хотя среди всех прочих я менее всего достойна называться и Вашей верной подданной, и Вашей женой.

Словам не под силу выразить мое горе, тем не менее я верю, что Ваше великое сердце снизойдет к моим слабостям, невежеству, ошибкам молодости, ибо я смиренно признаю мои провинности и искренне раскаиваюсь, взывая к состраданию Вашего величества.

Сначала, будучи совсем юной, я, польщенная восхищением Мэнокса, дозволяла ему иногда ласкать меня и касаться сокровенных мест моего тела, что ни мне, ни ему нельзя было делать, помня о благочестии и чистой совести.

Также и Фрэнсис Дерем, уговорами склонивший меня к порочной связи, добился дозволения возлечь на мою кровать в камзоле и лосинах, а впоследствии мы часто, не помню, сколько раз, встречались как муж и жена на любовном ложе, где он раздевал меня донага.

Наши свидания закончились почти за год до того, как Вы, Ваше королевское величество, сочетались браком с миледи Анной Клевской, а продлились не более четверти года или немногим дольше.

Теперь, открыв всю правду Вашему величеству, я смиренно молю Вас не судить излишне сурово тонкую лесть и восхищение молодых людей, а также невежество и слабости неопытных женщин.

Я страстно желала заслужить благосклонность Вашего величества, и меня так ослепило желание мирской славы, что я, не понимая безмерности своей вины, скрыла от Вашего величества мои былые прегрешения. Ведь я намеревалась всю последующую жизнь, в этом и ином мирах, оставаться верной и преданной Вам.

Тем не менее сожаление о моих грехах всегда омрачало радость, каковую дарила мне безмерная, неиссякаемая доброта Вашего величества.

И, передавая на Ваше милостивое рассмотрение признание в моих тяжких смертных грехах, я не желала бы подвергнуться законному суду, а лишь суду Вашей безграничной доброты, жалости, сострадания и милосердия — без коих признаю себя достойной самого сурового наказания.

Она опять обманывала меня! Она опять солгала, солгала даже в ее «чистосердечном» признании. Почему она не упомянула о Калпепере? Я намеревалась всю последующую жизнь… оставаться верной и преданной Вам. Бесстыдство и подлость ее льстивых выражений доказывали, что ей неизвестно об аресте Калпепера. Ее двуличие потрясло меня.

И в то самое мгновение умерла моя любовь к ней. Я увидел во всей полноте ее лживую сущность.

Я с признательностью взглянул на Кранмера, который едва сдерживал слезы.

— Благодарю вас. Вы прекрасно справились с моим поручением, — сказал я. — Верный слуга не тот, кто охотно исполняет приятные обязанности, но тот, кто взваливает на себя скорбную миссию. Любой рад услужить жениху, да некому обрядить покойника.

— Я глубоко переживаю и исполнен желания помочь вам.

— Вы уже не раз доказывали мне свою преданность, но нынче она поистине бесценна. Вон сколько нашлось помощников, желавших устроить мой брак с принцессой Клевской! Где они ныне?

— Главный помощник мертв, ваша милость.

«Значит, он не только правдив, но и смел, — подумал я. — Множество людей подумали бы об этом, да никто не раскрыл бы рта…»

— Кромвель, — невесело усмехнулся я. — О, он порадовался бы, видя, как низко пали его враги Говарды. Меня опозорила их потаскуха! Справедливое возмездие за то, что я предпочел ее леди Анне, которую выбрал для меня Кромвель.

Крам мог бы посмеяться… если можно смеяться в аду. Демоны хохочут и глумятся в преисподней, но что дозволено проклятым грешникам?

— Никто, имея хоть толику душевной доброты, не может радоваться в подобных обстоятельствах, — решительно заявил Кранмер.

Благородная душа, он не мог вообразить, как жестокосердны бывают люди.

— Всех виновных будут судить, — сказал я, оставив прах Кромвеля в покое. — Сначала полюбовников, потом Екатерину. Посмотрим, как она поведет себя, когда Калпепер откажется от нее. По своей воле. Он поклянется, что не любил ее. Что она почувствует, когда ее публично отвергнет возлюбленный, ради которого она пожертвовала собой? Это ранит ее больнее, чем карающий меч. Калпепер, вы же понимаете, трусливо предаст ее в надежде на помилование.

Я потер лоб. В висках стучало.

— Преступники предстанут перед открытым судом. Мы пригласим всех придворных и близких им людей. Иноземцев тоже, пусть разнесут эту новость по разным городам. Я желаю, чтобы весь мир узнал, как злоупотребили моим доверием, как оскорбили меня! Никто не посмеет упрекнуть короля Англии в жестокости и кровожадности, убедившись в подлейшем обмане и предательстве!

Он кивнул с удрученным видом.

— Да не скорбите вы так. Худшее уже позади. Остались только формальности и точное соблюдение закона.

Он поклонился.

Внезапно мне пришла в голову одна мысль.

— Кстати, Кранмер… верните мне оригинал письма, что Екатерина послала Калпеперу. Я лично позабочусь о его сохранности. Подобные свидетельства порой таинственно исчезают перед самым слушанием. Подобно подлинному папскому распоряжению о моем браке с Екатериной Арагонской, которое пропало перед началом судебного заседания вместе с моими письмами к Анне Болейн. Документы объявились вновь уже в Ватикане. Я сохраню письмо преступной королевы при себе, тогда посмотрим, кто решится украсть его прямо с моей груди.

Как украли мою жену…

Но нет, никто не покусился на нее. Она добровольно ограбила и себя, и меня.

Оставшись в одиночестве, я опять решился взглянуть на «признание». Вчитываясь в каждое слово, я будто надеялся увидеть что-либо между строк, понять нечто такое, что могло бы отчасти оправдать ее или свести на нет обвинения.

Вместо этого я лишь счел их еще более серьезными.

«Сначала, будучи совсем юной, я, польщенная восхищением Мэнокса, дозволяла… что ни мне, ни ему нельзя было делать, помня о благочестии и чистой совести.