— Славная девчонка, — похвастался он. — Мы с ней нормально ладим. Вполне самостоятельная, к тому же ей совсем не требуется, чтобы я сидел возле ее юбки. И на вечеринках нет нужды за ней присматривать.

— Это так важно?

— Не люблю, когда на шее виснут, Анна. То бишь Андреа. Мне требуется приватное пространство.

— Сходить иной раз налево?

— Ну да, что-то в этом роде. Не сказать, чтобы мне особо везло в последнее время по этой части.

— А с той французской певичкой в Лиссабоне у тебя что-нибудь вышло?

— Она осчастливила всех, кроме меня, — вздохнул Уоллис, выразительно потирая пальцем о палец. — С тех пор ничего не изменилось.

— Очень уж ты откровенный парень, Джим.

— Думаешь, в этом дело?

— Всем нам требуется легкий флер таинственности. Неужели не понимаешь? А ведь ты мог бы напустить туману, ты ж как-никак шпион.

— Какой из меня шпион, Андреа! Посадили на административную работу. Всегда был чересчур болтлив. Не то что ты. Слова лишнего не скажешь.

— В ту пору я такой не была.

— А теперь?

— Теперь мне иной раз и сказать нечего. Пустовато внутри.

— Ты меня извини, зря я подначивал, — спохватился Уоллис. — Жаль все же, что ты уезжаешь в Кембридж.

— А то бы поучила тебя таинственности.

— Да нет. Я-то думал, ты будешь работать у нас. Место бы тебе вмиг подыскали, сама знаешь.

— Это при том, что заправляет всем Ричард Роуз?

— На уровне отдела Дикки уже ни во что не вникает. Он, можно сказать, член правительства. Не на передней линии.

— Так что же он распинался насчет моей матери, какая она была незаменимая?

— Однокашники. Они работали вместе еще в сороковые. Он порой приглашал ее на чашку чая, даже после того как она вышла на пенсию.

— На чашку чая?

— Так у них называли четырехчасовые посиделки в «Снопе пшеницы». Господи, вот уж кто умел закладывать за воротник, так это Одри. Никогда и не пошатнется. Одно удовольствие смотреть. Дикки ценил ее компанию, вроде как тем самым и он не отрывается от ребят. Поговорите с Одри, советовал он всем. Она всегда в курсе. Еще бы, все деньги шли через нее.

— И все-таки я поеду в Кембридж, Джим.

— Понятное дело, поедешь. Я что говорю: если вдруг там не вытанцуется… Я, то бишь мы, Компания, всегда будем рады.

Перед уходом Уоллис попытался ее поцеловать — сказались пять двойных джин-тоников у него в желудке (шестой попал в основном на рубашку). Андреа отвернулась, но слегка, чтобы не обидеть Джима. Выпроводила, закрыла за ним дверь и сквозь небольшой, сравнительно чистый участок окна следила, как он бредет по тропинке к машине. Уселся в автомобиль, включил зажигание и прежде, чем уехать, сквозь ветровое стекло посмотрел на нее в упор. Разгадать этот взгляд Андреа не смогла. В нем не было разочарования, оскорбленности или злобы. Так смотрит человек, сосредоточенно решающий какую-то задачу. Совсем не похоже на добродушное веселье, которое Джим симулировал, пока был рядом с ней.

Дом на год сняла супружеская чета американцев. В поезде, увозившем Анну, ставшую теперь снова Андреа, в Кембридж, она испытала тот же приступ паники, что и в самолете на обратном пути из Лиссабона. Льюис Крейг снял для нее квартиру на первом этаже коттеджа, стоявшего в ряду таких же домов на зеленой улице поблизости от вокзала. К работе Андреа приступила немедленно, а вот социальные навыки ее подвели: близкое знакомство с коллегами по математической кафедре свести не удалось. Мертвый сезон начал ее пугать. Темная, промозглая английская осень, дождь царапается в окно, и страшно поднять голову, разглядеть в затуманенном стекле свое отражение, а за спиной у себя, в пустой комнате, — призрачную жуть.

Первые две недели Крейг отсутствовал, задержался в Вашингтоне, а это означало два праздных воскресенья: ранним вечером по телевизору начинают исполнять «Сонгз оф Прэйз»[21]и появляется Жулиану, располагается в ее голове, заполоняет грудь, и приходится мерить ногами комнату, час за часом, пока боль не уползет обратно в свою нору, как змея, скрывающаяся в трещине стены. В семь часов открывались, наконец, пабы, и Андреа появлялась там к открытию. Все, что надо, — пинта пива и шумящая поблизости стайка грубоватых веселых студентов.

Крейг вернулся к середине октября. Андреа предъявила ему проделанную работу; профессор раздавил ее беспощадно, как окурок сигары в пепельнице, и выгнал Андреа под дождь, опустошенную, никому не нужную. Она вернулась к себе и легла ничком на постель. Неужели после сорока мозг стареет, не в силах уже придумать ничего оригинального? Поздно вечером явился Крейг, повесил макинтош и зонтик за дверью, извинился за грубость. Облегчение мягкой волной расползлось по всему телу. Льюис принес хорошего вина из подвалов Тринити, изрядный кусок сыра бри, сворованного с профессорского ужина. Она расспрашивала про Вашингтон. Чертовы янки, ворчал Крейг, избалованны, инфантильны до невозможности. Он расспрашивал про Лиссабон. Извинился, что не спросил ее об этом раньше, перед встречей с ней был неприятный разговор с деканом насчет бюджета. Поговорили о португальцах, об Алмейда, о Жуане Рибейру.

— Преподает арифметику, — в изумлении повторил Крейг. — Он мог раскусить диофантовы уравнения перед завтраком! Что за глупость?

— Он говорит, это и значит быть коммунистом.

— Господи, разве для этого обязательно учить бездомных детишек делению в столбик?

— Людям нужно именно это. Чтобы торговать рыбой, нет надобности в диофантовых уравнениях.

Брови Крейга чуть не отвалились от скуки.

— Салазар еще не помер? — осведомился он.

— Нет, но из строя выбыл.

— Этот человек загнал страну обратно в Средневековье, — проворчал Крейг. — В тысяче миль от его больничной койки ходуном ходит Париж, бунтуют студенты. Вся европейская молодежь стронулась с места. У нас тут культурная революция, а Пиренейский полуостров остается в руках паршивых викторианцев, которые разбрасываются деньгами в попытке удержать империю, а народ томят в доиндустриальном рабстве, ломая людям спину. Им уже не оправиться. Прошу прощения, Анна, я заболтался… Здорово поднимает настроение такая вот речуга против наших старинных приятелей-фашистов.

— Андреа. Я тебе об этом писала.

— Да-да, разумеется, Андреа. А почему?

— Во время войны я была оперативным агентом британской разведки в Лиссабоне.

— Господи Боже!

— В силу сложившихся обстоятельств и чтобы не вызывать лишних осложнений, мне пришлось выйти замуж под тем же именем, под которым я работала. Так я и осталась Анной Эшворт на двадцать четыре года. Теперь я начинаю все сначала, новая жизнь для Андреа Эспиналл.