В Сарапул пароход прибыл в сумерках, но пленники сидели в каюте до полночи — видимо, речники договаривались с тюремщиками. Наконец в каюту ввалились солдаты-конвойные. Мамедову, Алёшке и Вольке связали руки.

— У малчика жар, — сказал Мамедов солдату. — Лэхче с ным, родной.

От пристани «Кавказа и Меркурия» пленников повели в гору. Мамедов помнил Сарапул и узнал площадь с высокой Покровской церковью и низкой Петропавловской. По Больше-Покровской улице конвой погнал арестованных мимо телеграфной конторы к тюремному замку — унылому трёхэтажному зданию с белёными стенами и узкими окнами в решётчатых «намордниках». Бежать на этом коротком пути Волька Вишневский так и не рискнул.

Просторная сводчатая камера была заполнена спящими людьми. Везде храпели. Воняло немытыми телами и табаком. Тлела лампадка перед иконой. По беспорядку Мамедов понял, что в камере — обычные люди, а не уголовники. Он бесцеремонно растолкал человека на нижних нарах рядом с окном.

— Лубэзный, пусты к воздуху, — попросил он. — Плохо малчику…

Всю ночь Хамзат Хадиевич просидел на грязном полу, прислушиваясь к хриплому дыханию Алёши. В тёмной тюремной камере он думал не о свободе и не о Нобелях. Он думал о том, как вылечить Алёшу. Конечно, он тревожился, но всё равно ему было необыкновенно хорошо. Он знал, за что бороться. Он вспоминал, как в далёкой юности однажды лежал с винтовкой в глинобитных развалинах мечети и отстреливался от озлобленных аробщиков, примеряясь прикрыть собой, если потребуется, молодого русского инженера с бородкой и в круглых очках. Инженером был Шухов. И он тоже кашлял, как Альоша.

Доктор, сухонький сердитый старичок, пришёл только утром: осмотрел Алёшку, проверил его грудь стетоскопом и дал порошок в конвертике. Ещё два конвертика он оставил Мамедову. Днём Алёшке стало чуть-чуть получше.

Хамзат Хадиевич понемногу познакомился с арестантами. В тюрьме сидели работники Советов со всей округи: учителя, чиновники, крестьяне и земские деятели, а также разные мелкие ворюги и красноармейцы. Некоторых красноармейцев взяли в плен совсем недавно. Волька сразу затесался в их компанию и потом принялся нашёптывать Мамедову:

— Слышь, Хамса, ребята говорят, что они из Железной дивизии товарища Азина. Подступили к Агрызу, как возьмут станцию — сразу на Сарапул двинут. Долго мы тут не проторчим! Но ребята боятся, как бы нас не расстреляли, когда штурм города начнётся. Надо бунт поднимать!

— Поднымете — помогу, — неохотно согласился Мамедов.

Однако же устроить бунт красноармейцы не успели.

Арестантам не разрешали встречаться с родственниками, но охранники приносили в камеру передачи — сухари и табак. Арестанты крутили «козьи ножки», прикуривали от лампады и дымили возле окон с выбитыми стёклами. Из окон был виден берег Камы с пристанями. Кто-то из курильщиков заметил, как буксир тянет со стороны Старцевой горы деревянную баржу с караулкой на палубе. Посудину в Сарапуле все знали.

— Братцы, из Гольян «баржу смерти» волокут! — пролетело по камере.

Арестанты поняли, что падение Сарапула их не спасёт. Красноармейцы сразу сбились в кучу, шёпотом обсуждая новый план.

— Как ты, Альоша? — спросил Мамедов.

— Да ничего, — ответил разрумянившийся, блаженный от жара Алёшка. — Только всё расплывается и мягкое такое…

Появился взволнованный Волька.

— Хамса, решили бежать! — негромко сообщил он. — Как пойдём на баржу по спуску с горы, Буторин свистнет, и все разом бросаемся на охрану справа!..

— Бэз мэня, — отрезал Мамедов. — Альоша нэ сможет, и я нэ буду.

— Эх!.. — огорчился Волька. — Ты мужик крепкий, троих бы свалил!.. Ну, как знаешь! Живы будем — свидимся!..

Вечером всех арестантов выгнали из камер во двор тюремного замка. Солдаты держали наперевес винтовки с примкнутыми штыками. Арестантов принялись выстраивать в колонну. Люди знали, что их отправляют на «баржу смерти», но бодрил свежий воздух, от которого все отвыкли, и арестантам было весело. Солдаты, ничего не понимая, орали и матерились.

Мамедов поддерживал спёкшегося Алёшку.

— Нэ толкай, брат, — сказал он одному конвойному. — Малчик упадёт…

Открылись ворота, и гомонящая колонна, окружённая конвоем, потекла по немощёной дороге вниз под берег. Там за рядами амбаров и деревянных пакгаузов у дебаркадера Пароходного общества «Русь» стояла мрачная баржа.

Разбойничий свист словно взорвал воздух, и Мамедов сразу присел, обхватив Алёшку. Из колонны арестантов бывшие красноармейцы кинулись на охрану. Они сшибали с ног ближайших к себе солдат, хватали их винтовки и опрометью мчались к сараям. Захлопали выстрелы, кое-кто из беглецов упал, но остальные, прыгая через лужи, исчезли среди заброшенных складов.

— На место, падлы! — закричал командир охраны то ли арестантам, то ли своим, чтобы не преследовали беглецов, и выстрелил в воздух из маузера.

— Ушёл Волька? — сипло спросил Алёшка у Мамедова.

— Вродэ да…

Впереди за фигурным плавучим теремом дебаркадера темнела длинная и плоская баржа — тюрьма, из которой уже не сбежать никому.

05

Известие об угоне «Кологрива» нахлобучило речников похуже похмелья с кумышки. Команда с покаянным видом сидела под навесом у казармы.

— Мальцев болтал, что в Дюртюлях у него купец знакомый, — припомнил кто-то. — Небось продаст ему груз и бросит судно там же.

Никто из речников не сомневался, что злодеяние сотворил матросик Мальцев. Роман к этому и стремился. Пусть «Кологрив» ищут на Белой.

— Подлюка воровская ответит нам за лиходейство, — с угрозой проворчал Ощепкин. — На реке все дорожки пересекаются. Поймаем шельмеца…

«Не поймаете», — угрюмо подумал Роман.

— Команду оставлю у тебя, Александр Кузьмич, — сказал он.

— Что ж, лежаков хватает, — согласился командир промысла.

— Если встречу Федосьева в Сарапуле, то вернусь на пароходах дня через четыре. А не вернусь — значит, каждому своя воля.

Дорога до Николо-Берёзовки займёт у него целый день. Потом надо будет найти оказию до Сарапула. В Сарапуле стоит «Милютин». Роман рассчитывал с Федосьевым присоединиться к флотилии. Флотилия двинется вверх по Белой в Уфу. По пути можно будет забрать команду с промысла. А можно будет и не забирать. Зачем ему теперь команда? Ненужные свидетели…

— Ну, бывайте, ребята, — попрощался Роман с речниками.

Ему не терпелось поскорее уйти; невыносимо было смотреть на своих людей, хоть никто из них и не знал, что случилось ночью на самом деле.

От промысла до Николо-Берёзовки было вёрст двадцать, и всё по лесам — пожарными просеками и заброшенными дорогами лесообъездчиков. Сеялся мелкий дождик, мягкая земля глушила шаги, в лощинах стелился пар. Роман дышал полной грудью, но его мутило. Перед глазами бесконечно крутился тот удар топором, когда лезвие рассекает затылок, и топорище упруго отдаётся в ладонь. Вот что ощущает палач, когда рубит голову… Романа вытошнило в кусты, выполоскало до хрипа в надсаженном горле. Ему было больно, и винил он только Мальцева. Зачем