— Слышь, Диодорыч, у меня матросов недостача! — раздражённо заявил он. — Я у тебя Стешку заберу! Севастьян Михайлов без спроса её уволок!

Иван Диодорович посмотрел на Мохова тускло и устало:

— Ну, забирай.

Серёга Зеров взял Нерехтина за локоть, словно капитан был болен.

— Пойдём к себе, дядь Вань.

Суда флотилии выстроились у пристаней Осы — или просто уткнулись носом в берег. Три бронепарохода, если считать и «Лёвшино» с его помятой бронёй и срезанными орудийными башнями, три вооружённых буксира, на которых надстройки были блиндированы брусьями, плавбатарея — наливная баржа с пушками, две плавбазы и два десантных судна — товарно-пассажирские пароходы, а ещё несколько катеров и выводок бронепонтонов. Однако Иван Диодорович при виде этой армады не испытывал никаких чувств.

Ему казалось, что он разрушен изнутри, как дом, в котором разорвался снаряд: стены устояли, но за ними — лишь хаос обломков. Иван Диодорович думал только о Дарье. Как она сразу назначила его своим капитаном… Как она по-девичьи смущалась своей нежности… И как слеп был он сам!.. В маленькой каюте их с Дашей тихо согрело остывающее солнце поздней любви, последней любви… Это было мягкое тепло бабьего лета, прощальная божья благодать… Даша искала в нём, в Нерехтине, убежище — искала доброго человека, рядом с которым не страшно будет провожать уплывающие годы… А нашла смерть.

Иван Диодорович спотыкался на ровном берегу. Серёга Зеров молча вёл его к буксиру, к сходне. Вахтенный матрос Яша Перчаткин, заметив капитана и старпома, поспешно открыл дверку в фальшборте.

— Дядь Вань… — неловко замялся Серёга у сходни, — ты это… давай!..

— Не могу, — еле выдавил из себя Иван Диодорович.

— Тёте Даше — царство небесное, а ты ещё живой.

— Не могу…

Иван Диодорыч всё ещё держал в кулаке подаренные часы — словно дохлую мышь. Размахнувшись, он швырнул их куда-то вдаль на берег.

Перчаткин подождал, пока старпом и капитан уйдут, а потом огляделся, шустро скатился с буксира по сходне на песок и шмыгнул за часами.

У себя в каюте Иван Диодорыч лёг на койку, но ему не полегчало. Даша была тут везде, во всём — в вещах, в воздухе, в свете. Иван Диодорыч слушал звуки парохода: невнятные голоса за переборками и шаги, сопенье клапанов в машине, плеск воды под обносом. Он думал, что судьба, как надзиратель в тюрьме, безжалостно отняла у него всё, что он любил. И ради чего тогда ему жить? Ради «божьей тайны», о которой талдычит лоцман Федя Панафидин?..

За окном уже угас вечер, когда в каюту капитана ворвалась разгневанная Стешка. Она работала буфетчицей вместо Дарьи; целый день она моталась по городу и стучала в ворота — меняла казённый керосин на яйца и молоко. А Серёга Зеров сказал, что Нерехтин отдаёт её на «Звенигу».

— Ты чего меня продал, капитан?! — закричала Стешка, наплевав на тоску Ивана Диодорыча. — Чем я не угодила?! Я с командой через огонь прошла, а ты меня коленом под зад?!.. А Свинарёв за тебя, собаку, под пули полез!..

Лётчика Свинарёва на «Лёвшине» уже не было. Начальство отозвало всех авиаторов в Нижний Новгород. Покидая Стешу, Свинарёв пообещал, что вот добьёт контрреволюцию — и непременно вернётся с предложением, достойным его серьёзного осознания персоны Степаниды Алексеевны. В мыслях своих Стеша уже не отделяла себя от Свинарёва, и поэтому обида, нанесённая лично ей, казалась Стеше оскорблением для отважного лётчика.

За спиной Стешки появилась Катя — её каюта располагалась рядом.

— Прекрати! — Катя потянула Стешку в коридор. — Не надо его беспокоить!

Рыдающая Стешка убежала в камбуз и принялась громыхать посудой.

Катя помедлила у закрытой двери Ивана Диодоровича, однако не захотела вернуться к капитану. Конечно, ей было отчаянно жаль и тётю Дашу, и дядю Ваню, но горе не удерживалось в душе. Катя чувствовала себя бессовестной эгоисткой. Всё её существо сейчас горело от запретного и нечестного счастья и словно бесконечно разлеталось в мир; ничего иного, кроме своего счастья, в Катю уже не помещалось. Она готова была сделать что угодно для кого угодно, но разделить чью-то боль никак не могла.

Оглядываясь, будто залезала в чужой дом, она спустилась в машинное отделение. Вахту нёс князь Михаил, и сейчас он был один. Катя ткнулась ему в грудь лицом, и Михаил обнял её.

— Всё, что у нас с тобой происходит, — неправильно! — прошептала Катя.

Михаил, не возражая, грустно улыбнулся.

02

«Кологрив» добрался до промысла, когда день уже клонился к вечеру. На малом ходу форштевень мягко резал тёмную, почти стоячую воду протоки. Роман разглядывал знакомую заводь, берега и пристань. Вроде бы ничего не изменилось, только лес облетел и бурьян полёг. Те же складские сараи, ржавые бочки под навесом, задранные жерди кранов-оцепов, похожих на колодезные журавли, мостки и причаленная баржа — эту баржу Роман привёл сюда в июле. На пристани почему-то даже сторожа не было: может, промысел закрылся, а может, нечего тут сторожить, да и встречать некого. Но это и к лучшему.

«Кологрив» пришвартовался к борту баржи.

— Ощепкин, вытаскивай пулемёты, — распорядился Роман. — На промысел пойдём всей командой, кроме Мальцева. Его оставляю на вахте.

— Зря, что ли, я стрелять учился? — обиделся Мальцев.

— Да он же угонит пароход! — пошутил кто-то, и в команде засмеялись. — Продаст наш груз крёстному в Дюртюлях, пока мы воюем! У него дед — цыган!

— И ничё не цыган! — возмутился Мальцев. — Он турок астраханский!

Вообще-то «Кологрив» был теплоходом, а не пароходом: ходил на дизеле, а не на паровой машине; вместо гребных колёс у него был винт, и труба была низкая и широкая. Но речники привыкли к слову «пароход». Роман подумал, что пароход в одиночку не угнать, а вот теплоход — можно. Однако Мальцев — парнишка честный, хотя и с дурью в башке. Дурь — просто от молодости.

Дорогой на промысел, похоже, никто не пользовался. Расплывшиеся от дождей колеи покрывала нетронутая истлевшая листва — бурая и рыхлая. Лес точно исхудал и насквозь прояснился изнутри; земля, заваленная мусором древесного опада, казалась волосатой. Пахло сыростью и разбухшей почвой. Птицы не чирикали, в пустых кронах синенько мелькало угасшее небо.

Команда у Романа была небольшая, всего восемь человек; Ощепкин и Некрасов несли на плечах толстоствольные пулемёты «льюис» с торчащими прикладами и сошками. На тихой дороге Роман издалека услышал лязг железа и скрип тросов — промысел работал. Роман остановил речников на опушке.

— Не шуметь! — прошептал он.

Посреди истоптанной лесной поляны высилась дощатая вышка, поверху багровая от заката. Наверху