глупый матросик испортил прекрасный план, при котором никто бы не пострадал?.. Роману казалось, что Мальцев обокрал его душу. Лишил первородной чистоты. Конечно, дурень поплатился с избытком, но как Роману жить дальше?.. Он боялся за себя: он нравился себе таким, какой был, и не хотел перемен: перемены чреваты неудачами.

В Николо-Берёзовку он пришёл в сумерках. Есть не хотелось, хотелось уснуть и забыть обо всём. В волостной управе он узнал, что ижевцы наладили сообщение по реке: раз в день товарно-пассажирский пароходик совершал рейс от Николо-Берёзовки через Сарапул, Гольяны и Галёво до Сайгатки и обратно. Роман отправился на пристань и в грязном зале ожидания завалился на лавку.

Мглистым утром к дебаркадеру причалил пароход; он тоже был грязный, с выбитыми окнами, но вполне бодрый. По облупленной розоватой надстройке и голубым полоскам на двух тонких трубах Роман понял, что судно раньше принадлежало «Самолёту». Пассажиры, толкаясь, ломанулись на борт.

Роману досталось место лишь на тентовой палубе. Низовым ветром сюда закидывало дым, но Роману было безразлично. Он смотрел на неприютные берега — то низкие, в серых зарослях ольхи или красноватых рябинников, то высокие, плотно сотканные из чёрно-зелёных еловых иголок. Редкие бурые выпасы дышали белёсой испариной. По реке, вспениваясь, гуляли волны.

На лавке рядом с Романом сидела баба, закутанная в платок, — тощая и суровая, будто раскольничья игуменья. Она долго молчала, но заговорила.

— Ты вроде из красивых? — спросила она.

«Красивыми» в Поволжье называли капитанов и первых помощников на богатых лайнерах, людей светских и состоятельных.

— Не встречал ли сына моего? Лексей Божедомов, штурвальный.

Весной из Рыбинска написал и запропастился.

— Не встречал, мать, — ответил Роман.

— Беда, — печально кивнула баба. — Такой же он, как ты, — мается от жизни.

— Я не от жизни, мать, — вдруг признался Роман. — Я человека убил.

На бабу это не произвело впечатления. Она судила просто.

— Война всякого на кровь понужает… Но вам, мужикам, легше, и нечего тебе киснуть. У нас батюшка поучает: праздность есть хлеб смущенья. Душа делами спасается. А вот мне-то, бабе, где заделье на войне? Ружжо не дадут. Я бы хоть поварихой к войску пристроилась, да не ведаю, за кого мой Лексей — за белых или за красных… Поехала Николе Якорнику свечку поставить, чтоб не в праздности томиться, а образа в храме нету — отдали кому-то, ироды…

Судёнышко прошло мимо огромной каменной опоры железнодорожного моста, и над трубами поперёк неба проплыл длинный стальной пролёт.

«Делами спасаются…» — повторял про себя Роман слова попутчицы. А какое у него дело? Ящики Госбанка — и оборудование Глушкова — он может вывезти только на пароходе, но ему уже не успеть: навигация заканчивается. Впереди — долгая зима и новые переговоры с «Шеллем», чтобы возвратиться на промысел весной. А «праздность есть хлеб смущенья». Хлеб вины и тоски.

Появился Сарапул: крыши, печные дымы, голые тополя, электрические столбы, купола и колокольни, Старцева гора. Возле дебаркадера «Кавказа и Меркурия» Роман издалека увидел буксир Федосьева. Это была удача.

…Федосьев открыл дверь своей каюты и поразился:

— Горецкий?! Да как тебя сюда принесло, бродяга?

Он усадил Романа за стол, вынул стаканы и бутылку со спиртом.

— Ну, рассказывай!

Они чокнулись и выпили. Роман скривился — от спирта и от горечи.

— Промысел ижевцы охраняют. Не дали они мне вышки взорвать.

— Ижевцы — они такие, — с усмешкой подтвердил Федосьев. — Своим умом живут. Старка с его эвакуацией тоже к чёрту послали.

— Это ещё не все мои злоключения, Петя. Дальше — «Остров сокровищ». Пока я с ижевцами ругался, команда угнала у меня «Кологрив».

— Ну и дела! — опять изумился Федосьев. — Зачем команде пароход?..

— Я в трюме ящики с винтовками вёз. Мои молодцы рвались продать их местным купцам, а я не разрешал. Вот они и выбрали момент.

Здесь, на борту «Милютина», Роман почувствовал себя увереннее и окончательно осознал, что команда ему больше не нужна. Без неё свободнее.

— Что за подлость?! — разозлился Федосьев. — Офицеры на фронтах насмерть бьются, а в тылу — мародёрство и шкурничество! Натура у народа — крестьянская! Тупой мужик дальше своего носа видеть не желает!

— Ладно тебе, Петя. — Роман примирительно похлопал Федосьева по плечу. — Как вообще положение? Как Мамедов?

— Положеньице швах, — поморщился Федосьев. — Красные наступают от станции Агрыз. Сарапул падёт не сегодня завтра. А пленных я в тюрьму сдал. Один, говорят, сбежал, а Мамедов и мальчишка Якутов — под стражей.

— Какой мальчишка Якутов?.. — словно споткнулся Роман.

— Ну, какой… Пленный! Мы же с комиссарской канонерки троих сняли. Один — сын пароходчика Якутова. Пробирался в Пермь к сестре.

У Романа что-то мощно закрутилось в груди, лоб обдало холодом.

— Почему же ты раньше не сказал, Петя?! — яростно возмутился он.

— А с какого пса?! Ты ведь только нобелевцем интересовался!..

— Мальчишка — младший брат моей невесты!

Роман назвал Катю Якутову невестой, даже не задумываясь.

— Вот те раз, дружище!.. — опешив, развёл руками Федосьев.

То ли от спирта, то ли от свободы Романа охватило нервное возбуждение. Внутри словно что-то задребезжало. В памяти всё звучали слова той бабы с парохода: «Спасаются делом», и Романа жарко опалила надежда, что спасение Алёши Якутова вернёт ему, Роману, себя самого, исцелит душу, искупит грех, будто и не было никогда никакого матросика Мальцева с топором в затылке.

— Я пойду мальчишку из тюрьмы вытаскивать! — сразу засобирался Роман.

— Поздно, — возразил Федосьев. — Говорят, заключённых уже в Гольяны на барже увезли. Да и мне отваливать пора. Большевики напирают.

Роман встал, ощущая себя сильным и справедливым.

— Значит, я останусь здесь, Петя, — твёрдо заявил он.

06

Когда-то в этой барже перевозили хлеб, и с тех времён в трюме осталась груда рогожных кулей. Узники напяливали их на себя, проделав дырки для головы и рук. В трюме было холодно. Холодно, темно и зловонно. Пять сотен грязных и голодных пленников «баржи смерти», изнывая, сидели и лежали на деревянной стлани, под которой плескалась протухшая вода.

Мамедов нагрёб для Алёшки гнилой соломы — немного, сколько нашлось. Алёшке опять стало хуже. Он смотрел перед собой расширенными глазами и не очень понимал, где очутился. Изредка он надрывно кашлял.

— Кончается? — с жадным любопытством спросил кто-то из «сук».

«Суками» в барже называли тех, кто совсем потерял совесть. Эти парни и мужики шныряли повсюду в поисках чего украсть — шапку или ботинки, и на добычу выменивали у охранников хлеб и табак; а ещё «суки» вытаскивали из трюма больных и ослабевших, чтобы охранники закололи их штыками, и за это «суки»