зато поросенок под хреном восхитил гурмана. Обсасывая кожицу, слизывая жир, разглагольствовал:

— Вы поразили нас, мой принц. Вы, вы — русские… Россия встала, как Феникс из пепла.

— Мы не горели, — усмехнулся Борис.

— Да, да, простите, к слову пришлось. Знаете, один господин, не стоит называть его… Сильно возмущался в ассамблее. Что нужно царю? Неужели ему мало места? Владея половиной Азии, для чего устремился на запад? Мог бы и столицу свою основать где-либо в Сибири.

— Спасибо господину, — отозвался Борис. — Надоумил… У испанцев в Новом Свете сколько земли приобретено, однако трон из Мадрида не переносят же. А там, за океаном, горницы золотом набиты. Может, послушают того господина умного?.. Нет, граф, наш дом в Европе.

— Однако есть ученые, — произнес Шатонеф осторожно, — почитающие русских народом азиатским.

— С чего взяли? Где начало нашего государства — в Азии разве? Где Киев, Новгород, первые наши столицы?

— Я в вашей истории несведущ, — и граф поднял руки. — Передаю с чужих слов.

— Судите сами, от кого мы просвещение приняли? Не от татар же — от греков.

— Казните меня! — засмеялся Шатонеф. — Казните за невежество, дорогой принц!

Посол не хотел, однако, свести разговор к шутке.

— В Сибирь нас отпихнуть желают, — распалился Борис. — Нет уж… Коли история нас в Европу определила, не обессудьте! Конечно, для вас, французов, мы в новинку. Новый Тамерлан чудится, спать не дает. Спросите пруссаков — они тоже боялись, да вот, привыкли.

— Спрашивать излишне, — сказал Шатонеф, помолчав. — Слышишь со всех сторон… Всякое говорят, мой принц, всякое. Например, насчет одного происшествия в Данциге. Царь будто бы застал в порту шведские суда, нагруженные зерном. И поступил с купцами, продавшими хлеб, весьма сурово. Правда это?

Ох, до чего тянуло сказать — неправда! Вся ассамблея гудит — русский суверен, рассердившись, наложил контрибуцию на чужих подданных. Опровергать сей факт бесполезно, реноме государя ложью не возвысишь, а делу, начатому с французом, повредишь.

Доверие, доверие взаимное паче всего в сем деле необходимо. И посол ответил:

— Казус прискорбный. Его величество уступил чувству негодования, — все мы люди. Теперь крайне сожалеет. Питаю уверенность, граф, что подобного впредь не допустит.

— Я понимаю, положение царя трудное. Глаза Европы прикованы к малейшему его жесту.

— От страха они расширены к тому же, — подхватил Борис.

Шатонеф подлинно в аккорде или хитрит, подбивает на откровенности? На тонкую хитрость поди-ка неспособен…

— Я не сомневаюсь, — продолжает француз, облюбовав еще кусок поросенка, — царь охотно вложит меч в ножны и возьмет… кисть художника, циркуль — ведь дарования его разнообразны. Передают, он ловко рвет зубы. Верно? Кстати, мой принц, меня огорчил слух — царь недоволен наследником. Алексис не обнаружил охоты следовать отцовским путем. Ужасно! Как часто наши дети разочаровывают нас! Вообще, молодежь теперь… Но, может быть, это выдумки? Гаага — гнездо скорпионов, нигде не изливается столько яда.

— Все равно Россия вспять не повернет, — ответил Куракин. — Отведайте яблок моченых. К мясному они просятся.

— Чудовищные слухи, мой принц… Алексис, его высочество, бил несчастную Шарлотту по животу. Ногами по животу, беременную… Говорят, она умерла от побоев.

— В Гааге есть свидетели? — осведомился посол. — Подобные события происходят за дверью спальни.

— Однако кто-нибудь подсматривает в замочную скважину, мой принц.

«Ты небось охотник», — подумал Борис. Но интерес к наследнику — признак недурной. Во всяком случае, прежнее безразличие сбито. Пруссак говорит — замучил его граф, выведывал, прочен ли альянс с царем, нет ли каких обид.

— Париж молчит, — услышал Борис. — Я писал регенту, напишу еще… Все было бы проще, мой принц, если бы не Дюбуа.

Подался к московиту, добавил:

— Дюбуа заядлый англофил.

Имя послу знакомо. Известна ошеломляющая карьера аббата Дюбуа, ныне государственного советника, ведающего иностранными делами.

Шатонефу это имя, однажды произнесенное, не давало покоя. Яблоко укусил сердито, до сердцевины.

— Ужасное время, принц… Слуга значит больше, чем господин.

Граф ненавидит выскочку. Дюбуа — сын аптекаря. Подразнить бы графа… Знает ли он, что царь указал знатность считать не по рождению, а по годности?

Прощаясь, Шатонеф спохватился:

— Чуть не забыл… В английском посольстве волнение. Скребут, моют… Должен приехать Стенхоп. Лицо в Лондоне значительное. А ведь ему нет еще сорока.

Возраст, по мнению графа, мальчишеский. Что же обещает сей визит?

Шатонеф потрепал московита по плечу с видом покровительственным.

— Ничего хорошего. Он и вам будет пакостить… Не бойтесь, голландцы кивают, но живут собственным умом.

Э, при чем тут голландцы? Видимо, Стенхопу нужно место для неких переговоров, нейтральная голландская почва. Сего лорда Георг по пустякам не гоняет. Стенхоп отличился, выиграл в Испании несколько сражений. По нечаянности попал в плен к французам, отчего вражда к Франции лишь возросла. Потом являл преданность королю, свирепо изничтожая шотландских мятежников. Словом, лорд по всем статьям заслуженный. Что верно, то верно — напакостить может.

А Шатонеф немногого стоит. Мозги у графа жиром заплыли. Обведет его англичанин вокруг пальца.

4

Александр отбился от рук, — охота ему, вишь, жениться. Распалила Герта, племянница купца Стаасена. Безумствует, катал ее в посольской карете, на глазах у всей Гааги. Девка в глупых еще летах, рослая, краснеет зазывно. Оба на краю греха.

— Ей скотницей быть, не княгиней, — сказал посол. — Квашня. Ни ума, ни обхожденья.

Посол уже наметил невесту для сына — Аграфену Панину, дочь старого товарища по армии, доблестного офицера. Свою Катеринку предполагает сговорить за молодого Головкина, сына канцлера, юношу благонравного, проходящего курс обучения в Париже. Разбавлять Куракиных кровью торгашей нужда не заставляет.

— Царь не погнушался же…

— Ты с кем равняешь? — рассердился отец. — Екатерина Алексеевна была служанкой, а рождена царицей. Найди такую!

Все же лучше держаться своей нации. Насмотрелись… Три свадьбы не в добрый час справили — Алексея, царевен Анны и Натальи.

— В Роттердаме тебя остудят. Не видал ты девок еще… Там вытянут из тебя жар. Ост-Индия, темной масти, чоколатной. В аморных забавах искусней их нету. Зайдешь в контору Брандта, спросишь Бергера, приказчика, — он тебе ихний дом укажет.

Александр упрямился, однако, после долгих увещеваний, деньги на чоколатных девок взял.

— Наобум не кидайся. Есть гнилые… Бергер тебе здоровую подберет.

Удалить сына на время давно пора. Новая цидула Сен-Поля прибыла кстати.

Лишь часть цифирного донесения доверена Александру, — в Голландии, у некоего антиквара, имеются картины живописца Пуссена «Семь святых таинств». Их разыскивает покупатель из Франции.

— Ростом мал, мордочка лисья, лукавая, нос длинный, острый, манеры вкрадчивы… Глаза в постоянном движении. Как он себя назовет, неважно. Когда купит, проследишь, куда стопы направит.

Неопытному юноше излишне знать, что француз этот — Дюбуа, правая