Этого и добивался Стрижайло. На это была направлена его кропотливая, лукавая деятельность. В свой первый визит к Дышлову, в его толстокожей натуре, в непрошибаемом панцире мнимых и наигранных чувств Стрижайло обнаружил нежный живой участок, где дышала неподдельная искренность, робкое упование, пульсировал родничок, соединявший его с природным, естественным, живоносным. Эта была любовь к матери, обожание, страх потерять. Именно в этот родничок и прозрачный ключик бухнул грязный булыжник порочащего телефильма. Эту нежную эластичную пуповинку, наполненную волшебными соками, перерезало острое лезвие. Удар, который вынашивал Стрижайло, был направлен не в Дышлова, а в его страдающую, хворую мать, которая своей смертью вырвала сердце у сына. Он, Стрижайло, был убийцей матери Дышлова. Признавался в этом себе. Испытывал тайное наслаждение, какое испытывает снайпер от своего точного, с огромной дистанции, попадания.

Процессия достигла могилы. Сгрудилась вокруг каталки. Было видно, как прощается родня, — наклонялись, закрывали собой фиолетовый гроб, припадали к выпуклому, среди белых оборок, лицу. Подошел и Дышлов, наклонился и долго полулежал на гробе, не отрывая лба от материнского лица.

Стрижайло вдруг почувствовал странную легкость, как если бы его тело утратило часть веса, а воздух вокруг приобрел удивительную прозрачность. Природа переживала священный миг, когда исчезало сотворенное Богом существо, и все вокруг, — воздух, трава, деревья, цветы, столпившиеся люди, капли воды, комок земли с розовым червем, — все обретало сакральную светоносность и прозрачность.

Могильщики сняли с каталки гроб, опустили на землю, где были постелены веревки. Упираясь ногами, приподняли на веревках гроб и стали опускать в могилу, где скрылся последний фиолетовый лоскут.

Стрижайло ощущал кристаллическую прозрачность мира, сквозь которую проходил луч света, соединявший его зрачок с отдаленным лицом Дышлова. Могильщики ухватили лопаты, стали ссыпать в яму землю. И сквозь шорох и стук падающей на гроб земли раздался болезненный вскрик:

— Мама, родная!..

Это в невыносимой муке, прощаясь с матерью, крикнул Дышлов. С этим криком что-то невидимое, бурное и трепещущее ринулось на Стрижайло сквозь прозрачность воздуха. Сильно толкнуло, обдало ветром, словно по лицу ударило огромным тугим крылом. Луч света, пронизывающий кристалл, изогнулся, переломил траекторию. Окруженный тончайшими спектрами, соединил зрачок с бесконечной открывшейся далью.

Это длилось мгновение, и в это мгновение его личность разделилась, взбурлила, одна половина кинулась на другую. Схлестнулись, как две встречных бурных волны, перебрасывая одна через другую кипящую пену. Казалось, вся его плоть являет собой поле сраженья, где каждая молекула сражается с другой. Словно две рати в крохотных шлемах, с копьями, в блестящих доспехах, напали одна на другую, наполнив небо бессчетными разящими стрелами. Так на иконе изображалась схватка тверичей с новгородцами. И эта раздвоенность бытия, битва, которую нес в себе, испугала Стрижайло. Торопливо, почти бегом, покинул кладбище. Сорвал с себя маскирующие очки и бородку, сбросил погребальный балахон. Погрузился в «фольксваген». Прервал «Дона Базилио», пустившегося, было, рассказывать, как перевернулся КАМАЗ и задавил гулявшую старушку. Стрижайло резко его оборвал, направил шофера домой.

Он двигался среди изнурительных, однообразных растяжений и сжатий, напоминавших перистальтику, которая проталкивала автомобильный поток сквозь перегруженные магистрали. Не замечал окрестностей. Был захвачен посетившим его переживанием. Световая линия, преломившаяся в прозрачном кристалле, указывала не просто иной вектор судьбы, но обнаруживала саму эту иную судьбу, иную сокровенную жизнь, которую он проживал наряду с жизнью явной. Присутствие этой второй, неведомой жизни, где все эти годы существовал он, неведомый себе самому, с неведомыми, случавшимися с ним событиями, неведомыми встречами и переживаниями, — это открытие впервые поразило его во время крестного хода, где он двигался вместе с Грибковым. Там явился ему таинственный белогривый старец с деревянным посохом, произнеся загадочную фразу: «Не бойся ехать во Псков. Не бойся садиться в ладью. Не бойся плыть на остров». Приглашение в город, где он никогда не бывал, приглашение на остров, о котором никогда не слышал, было приглашением в иную жизнь, где он существовал уже долгие годы, и где ему предстояла чудесная встреча с самим собой.

Эта «иная жизнь» казалась восхитительной. Казалась освобождением от «жизни нынешней», где все вдруг стало тягостным и постылым, обременяло похотями, изнурительной игрой ума, бессмысленностью встреч, нескончаемым и бесцельным творчеством, от которого всякий раз оставался опадающий пепел израсходованного фейерверка, обескураженные и несчастные люди, их болезненные вскрики, подобные тому, что недавно раздался на кладбище. Оттолкнуться от «нынешней жизни», пролететь сквозь прозрачный кристалл в окружении невесомых спектров, обнаружить «иную жизнь» и в ней себя самого, иного, освобожденного от страстей и похотей мира, наделенного просветленным восхитительным знанием, — это желание было столь велико, «иная жизнь» казалась столь достижимой, что Стрижайло был готов немедленно направить машину на вокзал, к вечернему поезду во Псков и, повинуясь указанию старца, устремиться в «иную жизнь».

Он услышал лающий голос, пропущенный сквозь мембрану милицейского мегафона, настигающие всплески красно-фиолетового огня, ноющее завывание сирены. Истошный металлический голос требовал, чтобы «фольксваген» остановился. Шофер затравлено припарковал автомобиль, сзади надвинулась пульсирующая, разъяренная погоней милицейская машина. Кто-то вышел из нее и стал подходить, — сейчас последует лживое отдавание чести, вкрадчивое требование предъявить документы, водитель ненадолго перейдет в милицейский «форд», сунет в багровые лапы автоинспектора положенный оброк, и они продолжат маршрут.

К «фольксвагену» приблизилась не милицейская форма, а темный пиджак, не к дверце водителя, а к его, Стрижайло, стеклу. Наклонилась голова, и Стрижайло узнал скопческое, безволосое лицо Веролея, на котором дрожала болезненная, извиняющаяся улыбка, как если бы кто-то причинил Веролею боль, и ему было стыдно за жестокого обидчика, наносящего вред своей собственной ожесточенной душе. Появление Веролея было подобно появлению в океане планктона, состоящего из мельчайших водорослей, рачков и креветок, за которыми следовал огромный кит.

— Дорогой Михаил Яковлевич, простите ради Бога за этот экстравагантный способ вас окликнуть. Не могли бы вы последовать за мной и пересесть в другую машину. Там вас ждут.

Стрижайло безропотно повиновался, догадавшись о приближении какого кита свидетельствует эта гибкая водоросль, блуждающая в океанских течениях. Перешел в белый милицейский «форд», где его поджидал Потрошков.

Они сидели на задних креслах, в то время, как водитель и Веролей прогуливались возле машины, охраняя их безмятежную беседу.

— Увидел вас, и не мог не окликнуть, — произнес Потрошков, хитро мерцая глазами, не требуя, чтобы Стрижайло уверовал в эту нечаянную встречу. — Так редко встречаемся, что, случайно увидев вас, не мог отказать себе в удовольствии перемолвиться парой слов.