После того как мы с медсестрой закончили заниматься Чарли, появилась Синди. Она принесла мне тарелку макарон, политых томатным соусом и украшенных четырьмя фрикадельками. Поблагодарив ее, я вооружился пластиковой вилкой и начал не спеша есть, время от времени поглядывая на телефон на стене. Мне очень хотелось, чтобы он зазвонил, и спустя несколько минут аппарат действительно замигал сигнальной лампочкой и несколько раз глухо, но требовательно звякнул. Мой телефонный страж тотчас схватил трубку и поднес к уху.

– Линия два, сэр! – объявил он, заглянув в холл, в котором мы расположились всей компанией. – Спрашивают вас.

По-видимому, уже вся больница знала, кто такой доктор Митчелл!

Я подошел к телефону и взял трубку. Еще до того как я успел сказать слово, Ройер заговорил с несвойственным ему волнением:

– Все в порядке, можно работать, – начал он без каких-либо предисловий. – Я закончил пятнадцать минут назад, пять минут назад мы взлетели. В Атланте я рассчитываю быть часа через полтора, так что позаботься, чтобы вертолет был на месте.

– Все будет сделано.

– Как думаешь, Энни сумеет продержаться, пока я привезу… контейнер?

Я посмотрел на дверь операционной, за которой – я знал это – Сэл Коэн следил за тем, чтобы Энни продержалась.

– Да. Я думаю – да. Э-э… Ройер?..

– Что? – спросил он чуть не шепотом.

Я крепче прижал трубку к уху и повернулся так, чтобы Синди было труднее расслышать мои слова.

– Вопрос стоит так: сейчас или никогда.

Ройер тяжело вздохнул.

– Пусть вертолет ждет с включенным двигателем, – повторил он.

Повесив трубку, я увидел нескольких человек из атлантской команды Ройера. Они быстро шли по коридору к дверям операционной, и я почувствовал, что золотой сандалик Энни у меня на шее начинает жечь кожу, как раскаленный уголек.

Чтобы взбодриться, я принял горячий душ, переоделся в чистый хирургический костюм и съел еще одну порцию макарон с фрикадельками. Впрочем, я почти не замечал, что́ ем: мысленно я в очередной раз представлял себе предстоящую операцию, проигрывая в уме каждое движение скальпеля и каждый шов. Я пытался предусмотреть все возможные осложнения и проблемы, а они могли возникнуть, поскольку травматологическое отделение окружной больницы было плохо приспособлено для пересадки сердца. Точнее, оно было вовсе не приспособлено для подобных операций. Похоже, трудностей было не избежать, и я покачал головой. На этот раз шансы были не на нашей стороне. Даже совсем не на нашей, и изменить этого не могло прибытие специалистов из Атланты.

Пока я мылся и приводил себя в порядок, команда Ройера сумела сотворить настоящее чудо, превратив операционную провинциальной больницы в образцово-показательный операционный зал. Спокойствие и собранность вытеснили суматоху и хаос. Теперь за аппаратурой, поддерживавшей жизнь Энни, наблюдали многоопытные, испытанные профессионалы, и Сэл, выйдя в коридор с незажженной трубкой в руках, улыбнулся с таким довольным видом, словно за это чудесное превращение был ответственен он один. Операционная и впрямь сверкала: яркий свет, полная стерильность, никаких картинок на стенах. Бригада из Атланты приехала не с пустыми руками: на сестринском столе были в образцовом порядке разложены специальные инструменты, а на каталках у стены, застеленных голубыми простынями, выстроились современные портативные приборы, словно боевые корабли. Они регистрировали волюметрическую информацию аппаратов искусственного кровообращения и искусственной вентиляции легких, показывали данные по наркозу и другие нужные сведения. Многочисленные шланги, подключенные к установленным в соседнем помещении баллонам, подавали в операционную кислород, гелий и закись азота.

Еще в самом начале – после того как анестезиолог усыпил Энни с помощью внутривенной инъекции, а я подключил ее к насосу – один из ассистентов установил в малую артерию на левом запястье девочки небольшой катетер, с помощью которого мы могли следить за ее кровяным давлением посекундно. Второй катетер он воткнул в вену на груди, чтобы вводить через него необходимые лекарства и измерять колебания внутрисосудистого объема крови. Медсестра ввела трубчатый катетер в мочевой пузырь, чтобы контролировать мочеотделение. Обычного пациента пришлось бы побрить, чтобы удалить волосы на теле, но у Энни их не было, поэтому ее просто протерли с ног до головы мыльной водой.

В моей прошлой жизни я бы только наблюдал за этой работой. Вмешаться означало бы переступить ту невидимую черту, которая пролегает между врачами и младшим медицинским персоналом, но сейчас пациент был для меня важнее всех писаных и неписаных правил. Вот почему – наверное, впервые с тех пор, как я был простым интерном, – я повернулся к старшему резиденту и сказал:

– Вы позволите?..

Он удивился, но все же отступил в сторону, дав мне возможность самому задавать ритм и характер общей работы. Когда мы протирали тело Энни губкой, смоченной в бетадине, я обратил внимание на то, какими тонкими стали ее руки, бедра и голени. Кожа – совсем как у Эммы в последний день на озере – сделалась почти прозрачной, и меня охватил суеверный страх и предчувствие неудачи, но я постарался отделаться от этого ощущения.

Когда-то меня часто спрашивали, как хирургам-трансплантологам удается не терять надежды в самой безнадежной ситуации. Как им удается сохранять оптимизм, постоянно сталкиваясь с болью, страхом смерти, страданием? И каждый раз, когда я слышал этот вопрос, я вспоминал выражение глаз Эммы и отвечал: мы просто не можем не верить в благополучный исход. Без оптимизма, без надежды не может быть хорошего врача.

И просто врача…

Наконец мы обернули торс Энни специальной клеенкой, похожей на хорошо всем знакомую пищевую пленку, только в медицинском исполнении, и накрыли девочку двумя простынями, оставив между ними небольшой просвет. Наши преподаватели в медицинском колледже называли этот просвет «операционным полем», на котором мы должны были сосредоточить все наши силы, внимание и умение. Обычно такой подход помогал отвлечься от пациента на столе, от его личности, от того, каким он был, но я не хотел отвлекаться от Энни. Должно быть, поэтому я и захотел принять участие в подготовке к решающей стадии операции. И тем же самым желанием была продиктована моя просьба операционной сестре принести носочки для Энни, поскольку, прикоснувшись к ее ногам, я почувствовал, какие они холодные.

Она меня поняла! Улыбнувшись, сестра вышла из операционной и вернулась с носочками.

Я уже знал, что после предыдущей операции в грудной клетке Энни наросло немало рубцов или спаек, которые скрепляли сердце с внутренней стороной грудины. Келлоидная ткань спаек была грубой и прочной, и я подумал, что, когда прибудет Ройер с донорским органом, мне придется удалять их очень осторожно, чтобы не травмировать грудь больше, чем необходимо – больше, чем я ее уже травмировал, когда пытался добраться до зажатого внутри перикарда, захлебывающегося кровью сердца.

Большинство сердец, которые мне приходилось удалять, были в два – некоторые даже в три раза больше нормы. Такое может сделать с нашим главным насосом дилатационная кардиомиопатия. Это были большие, разбухшие, дряблые мешки, которые почти не качали кровь. Таким стало и сердце Энни, однако оно все равно было меньше нормального взрослого сердца, и я от души надеялся, что донорский орган, который везет Ройер, поместится в узкое пространство ее грудной клетки и мне не придется его подрезать. Дело в том, что сердца – при всей их фантастической надежности – плохо переносят любые действия по изменению размера. Донорский орган может пробыть вне тела несколько часов и заработать сразу после пересадки, но любая подрезка сердечно-мышечной ткани может привести в полную негодность даже сердце, извлеченное из грудной клетки донора считаные минуты назад. Риск, во всяком случае, возрастает во много раз, поэтому подобные манипуляции можно было допустить только в самом крайнем случае.