взаимоотношений с Фреге в связи с рецензией последнего на ЛИ и последующей перепиской), я как-то упустила из виду фрегевскую рецензию на ФА и переписку 90-х годов XIX века. И вот теперь, ещё до обращения к этим текстам, я поставила перед собой вопрос: какой могла быть первая рецензия Фреге по своему содержанию? Прошу поверить мне на слово, что главные идеи и основной обвинительный вердикт рецензии Фреге я определила (для себя) верно, предположив (как оказалось, справедливо), что по примеру рецензии на ЛИ – с её упрёками в непреодоленном психологизме – в случае ФА тем более должны иметь подобные же по содержанию (хотя, быть может, и иные по терминологии) обвинения. При конкретном изучении рецензии Фреге на ФА мои предположения полность подтвердились.

И вот он, главный обвинительный вердикт: «После того, как я кратко отобразил основные идеи первой части (“Философии арифметики”. – Н. М.), я хочу в общем охарактеризовать этот способ рассмотрения. Здесь перед нами попытка на научном пути обосновать наивный способ понимания числа. Наивным я называю всякий взгляд, согласно которому числовые данности (Zahlangabe) не является высказыванием о понятии или объеме понятия, потому что к таким толкованиям с известной необходимостью приходят при первом размышлении о числе. Наивным же в собственном смысле этот взгляд остается до тех пор, пока трудности противоположного характера остаются неизвестными, что не полностью относится к автору. Самым наивным является такой взгляд, согласно которому число есть нечто подобное нагромождению или скоплению (ein Haufe, ein Schwarm), в которых вещи находятся, что называется, с их кожей и волосами. Отсюда вытекает понимание числа как свойства скопления (Haufens), агрегата, или как бы еще мы ни назвали это. При этом ощущают потребность очистить предметы от их особенностей. Попытка, о которой идет речь, принадлежит к тем, при которых это очищение предпринимается в психологическом отмывающем котле (Waschkessel)» (Ibidem. S. 181). Фреге, правда, готов согласиться, что тут есть свои преимущества: вещи берутся со всей специфической гибкостью, подвижностью (eine ganz eigentümliche Geschmeidigkeit.)

Но главное для Фреге – научные пороки обсуждаемых попыток анализа: «предметы» превращаются в представления; и понятия суть всего лишь представления. Тон рецензии становится почти издевательским, и резкость оценок нарастает. Например, перед нами сидят две кошки, черная и белая. Но мы отвлекаемся от их цвета: кошки становятся бесцветными, они просто сидят рядом друг с другом. Далее мы отвлекаемся от места, где они сидят и т. д. В результате таких последовательных операций отвлечения мы всегда получаем «бескровный призрак» (Ibidem. S. 181). Но что ещё важнее в этой сатире Фреге: «Исчезает различие между представлением и понятием, между процессами представления и мысли. Все разыгрывается в субъективном. Но именно потому, что границы между субъективным и объективным нарушены, субъективное, напротив, получает видимость объективного» (Ibidem. S. 182).

О том или ином представлении, очень интересно рассуждает Фреге, говорят так, как если бы оно было «an sich», в себе, как бы обособленно от представляющего, так что в нем может что-то усматривать и «общественность» (Offentlichkeit), т. е. любой желающий. Вот тут хочется сказать: «Стоп!». Ибо ведь здесь в своем критическом отвержении Фреге поистине гениально очертил именно тип феноменологического анализа представлений, о котором даже автор ФА, пусть и говоривший вскользь о феноменах, ещё не имел сколько-нибудь отчетливого понятия. Как раз возможность «видеть» представления так же, как видят вещи, «видеть» их как бы «в себе», в их сущности, станет фундаментальной для будущей феноменологии! В этой феноменологии, действительно, совсем не по-фрегевски сплелись понятия субъективного и объективного (Фреге говорит: verwischt, т. е. смылись, нарушились их необходимые границы). Это, впрочем, началось не с Гуссерля, а с его трансценденталистских предшественников Декарта и Канта, о чем Фреге, разумеется, не говорит.

Рецензент полностью, решительно, не принимая возможных апелляций и возражений, принципиально отвергает подобный подход, какие бы оттенки он ни принимал и в каких бы частных областях ни применялся. Его несомненные для Фреге издержки поясняются далее на примере подхода Гуссерля к проблеме дефиниций и дефинирования.

Хотя (ранний) Фреге и считает «психологический» подход, в частности, какую-либо апелляцию к миру представлений совершенно посторонними по отношению к выяснению природы понятия числа (как и понятий математики, логики как таковых), в своей рецензии он проявляет готовность последовать за автором ФА в его анализе, опускающемся в сферу психологического. Любопытно и весьма показательно то, что при этом Фреге, сам того не зная, начинает фактически обсуждать некоторые проблемы… будущей феноменологии!

Ну хорошо, как бы говорит он Гуссерлю, обратимся к представлениям. И сразу же упоминает о трудностях. «Но ведь никто не имеет представлений кого-то другого [другого человека], а только свои собственные представления; и никто не знает даже, в какой мере его представление – скажем, красного цвета, – согласуются с представлениями другого человека; ибо я не могу передать своеобразие представления, с которым я соединяю слово “красный”» (Ibidem. S. 182). Значит, чтобы как-то сопоставлять представления одного человека с представлениями другого, нужно было бы иметь их в одном и том же сознании, что заведомо невозможно. Всё верно. Когда Гуссерль годами позже начнет работать над феноменологией и отстаивать саму возможность «усмотрения сущности» в актах сознания – через особый анализ феноменологом собственного сознания, то он ведь будет работать над устранением подобных трудностей. (Из их осмысления родится, в частности, концепция всеобщности представлений – несмотря на их всегда сугубо индивидуальную форму.) Но пока Гуссерль не видит ни этого будущего пути, ни его проблем и трудностей. А Фреге уже «как бы видит»!

Из понимания таких затруднений Фреге, однако, делает совсем не те же выводы, которые затем сделает, преодолевая все «субъективистские», «релятивистские» (как и собственно психологистические) препятствия, Эдмунд Гуссерль в период создания ЛИ и в последующее время отработки феноменологического учения. Фреге же с порога отклоняет подобный скользкий путь. Почему? Ведь есть иное «царство», где как бы уже и нет подобных трудностей. «Совсем иное дело в случае мыслей: одна и та же мысль может быть ухвачена многими людьми. Части мыслей и тем более сами вещи следует отличить от представлений, которые в нашей душе сопровождают схватывание мысли и которые кто-либо составляет о вещах» (S. 182). Но если это требование единственно верное, в чем Фреге твердо убежден, то какое право имеет автор ФА считать понятие Inbegriff (соответственно Menge, Vielheit) то представлением, то (чем-то) объективным? И разве это не такое же вовсе не невинное удовольствие, если бы кто-то назвал луну представлением? А поскольку таковое высказывание было бы абсурдным, то не следует ли отказаться от подобного «психологически-логического» образа мыслей?

Фреге