решений – четкого диагноза или жесткого приговора. При этом старается преподнести весь полифонический хор мыслей, суждений, правд. Чтобы самому не раствориться в этой буре, он обозначил авторскую позицию в разговоре с дочерью Эйхманиса: «Я очень мало люблю советскую власть, – медленно подбирая слова, ответил я. – Просто ее особенно не любит тот тип людей, что мне, как правило, отвратителен». Уже эта фраза свидетельствует о том, что роман «Обитель» – не политический, не идеологический текст, а роман о людях, о человеке, который пришел со своей правдой, и она рассыпалась, а он остался голым, да еще и в экстремальных условиях.

Андрей Платонов в повести «Котлован» представил конструкцию Вавилонской башни наоборот, которая не стремится ввысь, а вбуравливается вглубь и в самом низу ее – не зарождение новой жизни, а гробик маленькой девочки. По схожей структуре выстроен и роман Захара Прилепина. Это тоже подобие воронки – нисхождение по которой можно сформулировать как схождение во ад. «Обитель» устремлена не вверх, а вниз, как зеркальная проекция монастыря. Если у Платонова – гробик девочки на дне котлована, то у Прилепина – задушенный под нарами барака беспризорник, грязные чресла которого прикрыты «для приличия» консервной банкой.

Эта воронка цепляет автора через детство, через личные семейные переживания, через образ прадеда, имя которого он взял себе. Во введении Захар представляет личное живое соприкосновение с историей. Обозначает свой путь к ней через род: «Я прикасался к прадеду, прадед воочию видел святых и бесов». И этим преодолевает абстрагированную авторскую позицию, сам входит в текст и проживает историю вместе с героями. Мозаика историй о становлении соловецкого лагеря, о тех людях, их судьбах складывалась у Прилепина через семейные рассказы. Люди, всплывающие в них, воспринимались автором «почти как близкая, хоть и нехорошая порой, родня». Из разрозненных пазлов на разный лад постепенно стала складываться общая картина.

«Бешеный черт!» – ворчала на прадеда Захара бабка. «Черт!» – ругался, кашляя, сам дед. В молодости он был злой, отсидел на Соловках за избиение уполномоченного.

Ругательство «черт» не случайно – это мостик-провожатый к тем самым Соловкам. Первый контур воронки от настоящего к прошлому.

Соловецкое повествование «Обители» начинается с разговора на французском между заключенным Василием Петровичем и начальником лагеря Федором Эйхманисом. Практически великосветский салон Анны Павловны Шерер в начале «Войны и мира». Основной тезис этого краткого разговора произносится Василием Петровичем: «В труде спасаемся!» Чуть позже редакция этих слов появилась в виде плаката над главными воротами: «Мы новый путь земле укажем. Владыкой миру будет труд». Изменение, надо сказать, знаковое, инфернальное. Вместо спасения – владыка мира. В финале романа этот лозунг преобразуется в приветствие дивному новому миру: «Да здравствует свободный и радостный труд!»

Атмосфера странного места усиливается. С одной стороны, восприятие рисует образ, приближенный к знаменитой картине Михаила Нестерова «Философы», на которой изображены Сергий Булгаков и Павел Флоренский, к слову, расстрелянный на Соловках. Прогулки в сквере, дорожки, посыпанные песком, клумбы с розами, беседы, вечерние диспуты в келье у бывшего поручика, а ныне трубача при театре Мезерницкого, напоминающие знаменитые философские собрании Серебряного века. А с другой стороны, конвой, нары, клопы, да и вся ситуация, когда, по сути, тебя в любой момент могут убить…

Сам Захар Прилепин говорил о Соловках, как о последнем аккорде Серебряного века. Так же как горы трупов в финале шекспировской трагедии – последний аккорд возрожденческого гуманизма, по словам Алексея Лосева…

Соловки – «странное место», воплощенный оксюморон, соединение несоединимого. Ноев ковчег наоборот в ситуации, близкой к вселенскому потопу, только в пределах одной страны, на котором никто не дает гарантии спасения. Даже наоборот – этот ковчег постепенно вместе со всеми обитателями погружается в пучину. Можно идти покупать леденцы в «Розмаге» и услышать выстрел, ведь рядом тюрьма, в которой расстреливают. Здесь есть многое: звероферма, метеостанция, театр, свой журнал, действующий храм. При этом идет полный разрыв с прошлым, не только выкорчевывается монашеское кладбище, но и идет перековка всего мира и человека. Подразумевается, что новый дивный мир будет лишен пороков прошлого, избавлен от его греха. Прошлое должно быть покрыто бушующими водами нового потопа. Возможно, Соловки – это и есть попытка собирания этого прошлого, чтобы покончить с ним одним махом…

Мир Соловков – объективированная фантасмагория. Он рождает причудливые сочетания, такие как «поп в красноармейском шлеме». Или актер Шлабуковский, который заявился в келью к Мезерницкому в театральном реквизите: в черных перчатках, с тростью, твидовом пиджаке. Это никого не удивляет. Театр фантасмагории проявляется из-за подмены, которая заложена в основе соловецкой лаборатории. Путаница, «ад во всех понятиях». Как объяснял батюшка Зиновий, «переставь во всем букваре одну, всего единственную буквицу местами – и речь превратится в тарабарщину». Соловки стали местом этой самой тарабарщины. Примерно об этом же говорит и Осип Троянский: «Они думают, что если переименовать мир – мир изменится». Вместо этого – путаница.

Всё началось с этой самой путаницы, подмены. Когда на Спасской башне в Москве, вспоминал Артем, «раздалось вдруг не “Боже, царя храни”, а “Интернационал”». «Солнце взошло… с углами» – так прокомментировал это отец героя. Солнце с углами – это мир разделения. А ведь на самом деле «нет никаких сторон… Солнце по кругу – оно везде. И Бог везде. На всякой стороне», – сказал Артему батюшка Иоанн, у которого большевики изнасиловали жену.

Соловецкие наказания, как в дантовом аду – тоже проявления этой фантасмагории. Могут поставить «на комариков»: привязать к дереву на съедение кровососам. Симулировавшего на тяжелых работах заключенного заставили нести в монастырь пень с надписью: «Предъявитель сего Филон Паразитович Самоломов направляется на перевязку ноги. После перевязки прошу вернуть на баланы для окончания урока». Жестокий соловецкий юмор. Им заражаются и Артем с поэтом Афанасьевым, когда вязали веники и вкладывали в них куски колючей проволоки, представляя, как ими будут париться чекисты.

Странным местом Соловки называет тот же Василий Петрович. Он тоже странный человек, раньше работал в контрразведке у белых. Крови у него на руках достаточно. После чекист Горшков узнаёт его и вспоминает, как тот резал у него кожу на спине. Теперь у него благообразный вид, подвизался собирателем ягод. На Секирке он тоже проявил себя: прижал заточенную ложку к глазу другого заключенного, пообещав ослепить. В первоначальном восприятии Артема он – «почти идеальный тип русского интеллигента», незлобивый, либеральный. Но также – человек с двойным дном, просто пытающийся мимикрировать под обстоятельства, стать незаметным. Он, так же, как и все, приложил руку к этому потопу.

Основную сюжетную линию романа составляют отношения Артема Горяинова – недоучившегося студента, убившего отца в бытовой драке – и чекистки, любовницы начальника лагеря Эйхманиса Галины