что и был проклят: «Бог на Соловках голый. Не хочу его больше. Стыдно мне <…> Упал в собственное тело, очнулся, поймал себя на том, что видел не Бога, а собственного отца – голым – и говорил о нем».

Мотив наготы постоянно присутствует в романе. В какой-то мере в этом – избавление от ветхих риз прошлого, ведь в подкладке империи, как считает Мезерницкий, «вши, гниды всякие, клопы – всё там было». Подкладку эту здесь просто вывернули наверх. Вывернул наизнанку в финале тюленью куртку Артем, обшил каким-то рваньем – «получилось как раз то безобразие, что требовалось». К «голому» Артему прилипла куртка, вместо нового образа получилось безобразие. Черная обезьяна. Вот вам и новый человек…

Соловки – своеобразная Голгофа-Секирка. В основании ее лежит скелет ветхого человека, от которого всеми силами хотели избавиться и на штыках принести новую святость. Артем слышал, как отец Зиновий сказал новому начальнику лагеря Ногтеву: «Вам мало было предать – вы захотели заново убить Христа. Ведь солдат, который ткнул его под бок копьем, – святой. И Красная армия – она тоже, как поглядеть, желает быть святой». Этой новой святости пытаются достичь с предельным максимализмом, но очередной извод устроения Царства Божьего на земле обернулся адской ямой.

Этот опыт обречен, как и эксперимент по улучшению человеческой породы булгаковского профессора Преображенского. Одно из доказательств этого – судьба Артема. Все его лучшие качества, которые он в начале книги демонстрировал в достатке, стираются, он сам становится будто стертым, обезличенным, подсознательно ищущим избавления в смерти. В романе есть эпизод, когда Артем, наслушавшись рассуждений Эйхманиса о новом мире, мастурбирует с внутренней мыслью: «Так зарождался мир!» Артема будто вывернуло всего, но «никакого мира не зародилось – в свете соловецкой ночи виднелись белые капли на траве. Растер их ногой». Так растерли и его в кругах этого эксперимента, раздавили, как ягоды в руке.

Образ Соловков у Прилепина создается в полифонии голосов, мнений. Для каждого Соловки свое. Разные формы и разные фазы цивилизации. «Это не лаборатория. И не ад. Это цирк в аду», – считает Василий Петрович.

Осип Троянский, говоря о Соловках, называет их «лабиринтом»: «Ни одна душа не должна выйти отсюда. Потому что мы – покойники». Поэт Афанасьев сравнивает их с Древним Римом: «Те же рожи, та же мерзость, то же скотство и рабство…»

Социальный аспект, прообраз всей России видит в Соловках поручик Мезерницкий, устраивающий в своей келье «афинские вечера» и закончивший свою жизнь, после того как выстрелил в Эйхманиса: «А это империю вывернули наизнанку, всю ее шубу! А там вши, гниды всякие, клопы – всё там было! Просто шубу носят подкладкой наверх теперь! Это и есть Соловки!» Тот же Мезерницкий считает, что Соловки – это новый миф. Они вписаны в цепь: Троя, Карфаген, Спарта…

Владычка Иоанн называет Соловки «ветхозаветным китом, на котором поселились христиане». Кит погружается в черную воду, и задача человека как можно дольше держать свою голову над этой черной пучиной, совершить свое покаяние.

По мнению Василия Петровича, здесь происходит «не трагедия, не драма… а быт, обыденность!» В то же время он говорит Артему, что монастырь «с зубами», каменными клыками, что он никого от себя не отпускает и «передавит всех, кто возомнил о себе».

Сам же Эйхманис считает, что «Соловки – прямое доказательство того, что в русской бойне виноваты все». Всех здесь объединяет общая вина, вот поэтому все здесь и собраны. Произошла катастрофа, и за нее предстоит держать ответ. Невиновных нет. Новое грехопадение совершили все, и за это все изгнаны сюда, чтобы начать изменять мир. Всё здесь изменяется, трансформируется под новую жизнь. На храме появляются звезды. Вместо обители – новый проект СЛОН. Фантасмагория, какофония. Иллюстрация тезиса, что «в России всё Господне попущение». Вот тут и вспоминается сентенция Кьеркегора, что быть любимым Богом – значит быть обреченным на страдания.

Прилепин показывает, что у каждого своя правда. С этой правдой идет человек по жизни, обустраивает ее. Покрывается ею, будто одеждами, но здесь в соловецкой фантасмагории, все эти правды перемешаны, с людей, как перед входом на Секирку, срывают одежды и оставляют голыми, то есть без понимания о жизни, без их правды. Это и ломает людей, больше всего их страшит. Артем размышляет по поводу крестьянина Сивцева, прошедшего войну, убивавшего там людей: «Чего же здесь такое на Соловках, что и Сивцева начало гнуть?» Вывод Горяинова: «Он пришел сюда со своей правдой, которая целую жизнь его не подводила – и вдруг начала подводить». Вот он – голый человек.

«Соловки хороши тем, что здесь все видны, как голые, и раздевать не надо», – говорил владычка Иоанн на Секирке. Перед этим он расплакался от своего же заключения: «И бродят по Руси одни дети убийц святых мучеников, а новые мученики – сами дети убийц, потому что иных и нет уже?»

Но опять же, не стоит думать, что всё так однозначно, и становиться на позиции простых решений, которые всегда будут грешить неполнотой. Отчаяние – смертный грех. Здесь не построили новый мир, не сотворили нового человека, но здесь была жизнь. Не надо забывать, что Соловки – это соединение несоединимого, странное место. Весной и в начале лета монастырь напоминает «купель, где моют младенца», а осенью, в октябре, – «похож на чадящую кухонную плиту», в которой, возможно, варится и «человечина». Таковы и две книги романа: от купели, через которую пытается реализоваться новый мир, к человеческому вареву…

О странности и в то же время символичности этого места еще раз напоминает сам автор в финале повествования: «Потом будут говорить, что здесь был ад. А здесь была жизнь. Смерть – это тоже вполне себе жизнь: надо дожить до этой мысли, ее с разбегу не поймешь. Что до ада – то он всего лишь одна из форм жизни, ничего страшного». Это знание вполне может сделать так, что круги воронки, ведущие к смерти, изменят свой вектор. Нужно спуститься в свой личный ад, где сокрыта твоя «черная обезьяна», чтобы преодолеть отчаяние и начать путь к спасению: «Человек темен и страшен, но мир человечен и тепел». Одно отражается в другом, этим и спасается. Этой фразой-парадоксом завершается «Обитель» Захара Прилепина.

Искусство слышать рифмы жизни

После «Обители» Прилепин взял паузу и потомил своего читателя, ожидающего новую художественную прозу. У него выходила публицистика, а также биографическое исследование «Непохожие поэты: Мариенгоф, Луговской, Корнилов» в той же серии «ЖЗЛ», где уже появилась его биография Леонида Леонова. Увидел свет отличный музыкальный альбом «Охотник», много сил ушло на поездки