Я навестил Эйнштейнов в их небольшой квартире, когда был в Берлине. Такую же квартиру можно было легко найти где-нибудь в Бронксе – гостиная, она же столовая, с полом, устеленным старым ковром. Самым дорогим предметом интерьера было черное пианино, сидя за которым, он сделал свои первые исторические заметки о четвертом измерении. Я часто думал, что же произошло с этим пианино. Оно могло бы быть где-нибудь в Смитсоновском институте или в музее «Метрополитен», а может, нацисты пустили его на растопку.

Когда в Германии начался нацистский террор, Эйнштейны нашли убежище в Америке. Миссис Эйнштейн как-то рассказала мне интересную историю о полном равнодушии профессора к финансовым вопросам.

В 1937 году Эйнштейны приехали в Калифорнию, и мы снова встретились. Профессор крепко обнял меня и сказал, что приехал вместе с тремя музыкантами.

– Мы обязательно сыграем вам после обеда.

В тот вечер Эйнштейн был одним из исполнителей моцартовского квартета. Он не очень уверенно владел смычком, да и техника игры могла бы быть лучше, но играл он увлеченно, с закрытыми глазами, покачиваясь в такт музыке. Трое других музыкантов, которые, кстати, не испытывали энтузиазма по поводу участия Эйнштейна в концерте, настойчиво посоветовали профессору отдохнуть и послушать музыку в исполнении их трио. Эйнштейн сдался, сел с нами и приготовился слушать. Но едва музыканты сыграли несколько отрывков, он повернулся и спросил у меня:

– А когда буду играть я?

После ухода музыкантов миссис Эйнштейн сказала, изображая легкое возмущение:

– Уверяю тебя, ты играл лучше, чем все они, вместе взятые!

Через несколько дней Эйнштейны снова были у меня в гостях, и на этот раз я пригласил Мэри Пикфорд, Дугласа Фэрбенкса, Марион Дэвис, У. Р. Херста и еще одного или двух гостей. Марион Дэвис сидела рядом с Эйнштейном, а миссис Эйнштейн – справа от меня, рядом с Херстом. До обеда все шло как нельзя лучше, Херст был любезен, а Эйнштейн – вежлив. Но во время обеда я почувствовал некоторое напряжение, поскольку ни один из них не обмолвился и словом. Я старался как мог поддерживать разговор, но ничто не могло заставить их заговорить. Столовая застыла в напряженной тишине, Херст грустно изучал свою тарелку с десертом, а профессор молча улыбался своим собственным мыслям.

Марион легко и непринужденно, в своем стиле, общалась со всеми сидевшими за столом, но только не с Эйнштейном. Внезапно она повернулась к нему и сказала:

– Алло! – Затем игриво дотронулась пальцами до его головы и спросила: – А почему бы вам не постричься?

Эйнштейн улыбнулся, а я подумал, что пришло время подавать кофе в гостиной.

* * *

Русский режиссер Эйзенштейн приехал в Голливуд со своей командой, в том числе с Григорием Александровым[92], и другом – молодым англичанином по имени Айвор Монтегю[93]. Мы часто виделись. Они приходили ко мне играть в теннис, и надо сказать, играли они ужасно, за исключением разве что Александрова.

Эйзенштейн планировал снять фильм для «Парамаунт». Он приехал, овеянный славой «Потемкина» и «Десяти дней, которые потрясли мир». На студии «Парамаунт» решили, что было бы хорошо дать Эйзенштейну возможность снять фильм по его собственному сценарию. Он и правда написал очень хороший сценарий для фильма «Золото Зуттера» на основе документов о ранних годах освоения Калифорнии. В сценарии не было никакой пропаганды, но, поскольку Эйзенштейн был из России, на студии «Парамаунт» испугались возможных последствий, и дело дальше не пошло.

В одну из наших встреч разговор зашел о коммунизме, и я спросил, действительно ли образованный пролетарий может быть равен по уровню интеллекта аристократу с его глубоким культурным наследием, передававшимся из поколения в поколение. Мне кажется, Эйзенштейн удивился моему невежеству. Сам он был выходцем из среднего класса, из семьи инженеров. Мне же он сказал: «При условии хорошего образования интеллектуальный потенциал масс можно сравнить с непаханой плодородной землей».

Я отлично понимаю, как легко можно извратить или переиначить даже недавние события, но такая история не вызывает никаких ответных чувств, кроме скептицизма. Поэтическая же интерпретация истории позволяет наиболее эффективно воспринимать прошлое. В конце концов, в произведениях искусства можно найти гораздо больше фактов и подробностей, чем в иных книгах о нашей истории.

Когда я был в Нью-Йорке, один из моих друзей рассказал мне, что присутствовал на озвучивании фильмов, и, по его мнению, это полностью перевернет все представления о кинематографе.

Я и думать забыл о его словах, пока через несколько месяцев компания «Уорнер Бразерс» не выпустила свой первый звуковой фильм. Это была картина на историческую тему, и в ней играла очень симпатичная актриса, не буду называть ее имени. Она явно переигрывала, выставляя напоказ свое глубокое горе, ее большие глаза выражали страдание и были выразительнее любой шекспировской трагедии. И тут вдруг в фильме появился новый элемент – шум, который мы обычно слышим, когда подносим к уху морскую раковину. После этого прекрасная принцесса заговорила, при этом ее голос доносился, словно из-под толстого слоя песка: «Я выйду за Грегори, даже если это будет стоить мне трона». Мы были в шоке, ведь принцесса нас уже полностью очаровала, а тут такая история. Фильм продолжался, диалоги становились все смешнее и занимательнее, но не настолько, как звуковые эффекты. Когда кто-то повернул ручку двери будуара, мне показалось, что начали заводить трактор, а когда дверь закрылась, послышался грохот, как от двух столкнувшихся лоб в лоб грузовиков. На первом этапе озвучки фильмов никто не умел контролировать звук: доспехи рыцаря гремели, словно железо в сталепрокатном цеху, тихий семейный обед проходил под гул переполненного дешевого ресторана, а вода струилась в стакан со странным звуком, который поднимался до очень высокой ноты. Я вышел из кинотеатра с твердой уверенностью, что дни звукового кино сочтены.

Но буквально через месяц на студии «Метро-Голдвин-Майер» выпустили «Бродвейскую мелодию» – полнометражный музыкальный звуковой фильм с довольно слабым сюжетом. Картина стала неимоверно популярной, и тут началось. Все кинотеатры засыпали студии телеграммами с просьбой присылать им звуковые фильмы. Это означало закат немого кино. Мне было страшно жаль, ведь оно только-только начало выходить на высокий качественный уровень. Немецкий режиссер Мурнау снимал очень талантливые фильмы, его примеру последовали и многие американские режиссеры. Хорошая немая картина одинаково привлекала как интеллектуалов, так и простых любителей кино. И вот теперь все кануло в Лету.