Мы вошли в гостиную и словно очутились в Зале славы мадам Тюссо – нас окружали такие личности, как Бернард Шоу, Джон Мейнард Кейнс[97], Ллойд Джордж и многие другие, но только живые, а не из воска. Леди Астор умело и со свойственной ей изобретательностью поддерживала живой разговор за столом, но ей неожиданно пришлось покинуть гостей, и в гостиной повисла напряженная тишина, но инициативу тут же перехватил Бернард Шоу, став рассказывать смешной анекдот о профессоре богословия Уильяме Индже, который однажды сказал, возмущаясь учением святого Павла: «Он настолько извратил учение спасителя нашего, что словно распял его вниз головой!» Шоу обладал редким и полезным даром приходить на помощь в самую трудную минуту. Он делал это охотно и с удовольствием.

За завтраком я разговаривал с экономистом Мейнардом Кейнсом и сказал ему о том, что в одном английском журнале прочитал о кредитной политике Банка Англии, который в то время еще находился в частных руках. Во время войны банк потерял свои золотые резервы, в хранилищах остались только иностранные ценные бумаги на сумму четыреста миллионов фунтов. Правительство обратилось к банку с просьбой о займе размером в полмиллиарда фунтов, но в банке, рассмотрев свои иностранные резервы, снова вернули их в депозитарии, а взамен выпустили государственный заем, повторив эту трансакцию еще несколько раз. Кейнс кивнул мне, подтвердив:

– Да, так оно и было.

– Но как же они вернули эти займы? – осторожно спросил я.

– Теми же самыми деньгами, не обеспеченными золотом, – ответил Кейнс.

В конце завтрака леди Астор вставила себе комедийные актерские зубы и изобразила чопорную викторианскую леди, ведущую разговор в аристократическом клубе верховой езды. Она с живостью рассказывала:

– В наши дни достойные британки скакали за гончими, как и подобает настоящим леди, а не верхом в седле, как это делают вульгарные никчемные девицы с американского Запада. Мы сидели на лошадях боком и скакали быстро и уверенно, не теряя при этом достоинства и привлекательности.

Леди Астор могла бы стать прекрасной актрисой. Она была отличной хозяйкой, и я благодарен ей за все вечера, во время которых мне удалось познакомиться со многими блестящими представителями английского общества.

После завтрака, когда остальные гости уже разъехались, лорд Астор пригласил нас посмотреть свой портрет, над которым работал Маннингс[98]. Мы приехали в студию и поняли, что Маннингс не склонен был пускать нас в свою «святая святых» и уступил только личной просьбе лорда Астора. На портрете лорд Астор был изображен на коне, в окружении своры охотничьих собак. Мне удалось потешить самолюбие Маннингса, когда я заметил, с каким талантом и знанием дела были выполнены первые эскизы собак, находившихся в движении, и как умело он все это перенес на холст.

– Я вижу прекрасную музыку движений, – заметил я.

Лицо художника оживилось, и он показал мне еще несколько набросков.

Через день или два мы завтракали у Бернарда Шоу. После трапезы мы вдвоем прошли в его кабинет, оставив леди Астор и остальных приглашенных в гостиной. Это была большая и светлая комната, окна которой выходили на Темзу. Надо сказать, что я читал мало его произведений, но, оказавшись напротив полки над камином, плотно уставленной книгами, написанными Шоу, я, как полный дурак, воскликнул:

– О, полное собрание ваших сочинений!

И тут до меня дошло, что Шоу мог позвать меня в библиотеку, чтобы узнать, что я думаю по поводу его книг. В мыслях я немедленно стал взывать к другим гостям – они так нужны были здесь, чтобы спасти меня, но нет, в воздухе сгустилась тишина, я отвернулся от полки, улыбнулся и сказал несколько лестных слов о такой большой и такой светлой библиотеке. Затем мы вернулись к гостям.

После этого визита я несколько раз встречался с миссис Шоу. Помню, как мы с ней обсуждали пьесу «Тележка с яблоками», которая была холодно встречена критикой. Миссис Шоу была вне себя:

– Я сказала ему, чтобы он не писал больше пьес, – ни публика, ни критика не заслуживают этого!

С Уинстоном Черчиллем мы впервые встретились на вилле у Марион Дэвис в Санта-Монике. Около пятидесяти гостей кружили в танце, когда на пороге появились Херст и Черчилль, по-наполеоновски заложивший руку между пуговицами застегнутого жилета. Они наблюдали за танцевавшими и выглядели людьми, которые ошиблись местом. Увидев меня, Херст сделал приглашающий жест рукой и представил меня Черчиллю.

Манера Черчилля держаться показалась мне и вкрадчивой, и резкой одновременно. Херст оставил нас, и мы немного поговорили на общие темы, провожая взглядом танцующие пары. Он оживился только тогда, когда я заговорил о британском правительстве лейбористов.

– Вот чего я не понимаю, – заметил я, – так это того, что избрание правительства социалистов в Англии отнюдь не ставит вопрос о статусе короля и королевы.

Черчилль посмотрел на меня с легкой усмешкой.

– Это то, чего не может быть, – ответил он.

– А я полагал, что социалисты выступают против монархии. Он засмеялся.

– Если бы этот разговор случился в Англии, мы бы отрубили вам голову за подобное замечание.

Следующим вечером Черчилль пригласил меня на ужин в номер отеля. Среди двух других гостей был его сын Рэндольф – приятного вида молодой человек лет шестнадцати, готовый на любые интеллектуальные споры со свойственной молодежи горячностью и нетерпимостью. Было видно, что Черчилль очень гордится своим сыном. Это был приятный вечер, во время которого отец и сын спорили обо всем и ни о чем одновременно. После этого мы несколько раз встречались на вилле у Марион, а потом Черчилль вернулся в Англию.

Но теперь в Англию приехали мы с Ральфом, и Черчилль пригласил нас провести уикенд у него в Чартуэлле. Добираться до места пришлось долго, и мы порядком замерзли. Усадьба представляла собой красивый старый дом, обставленный скромно, но со вкусом, в нем чувствовалась теплая семейная атмосфера. Думаю, что я действительно стал что-то понимать о Черчилле только во время своего второго приезда в Англию. В то время он был рядовым депутатом Палаты общин.