заблудилась, или что-то вроде того. Но я в порядке. Тебе не о чем волноваться. Я в порядке.

– Это не так, – оборвал он меня почти сердито. – Ты совершенно очевидно не в порядке. Голодная шатаешься по городу. Бросила работу…

– В отпуске, – поправила я. – Я в декретном отпуске.

– Ты не должна стыдиться попросить о помощи.

– Мне не нужна помощь, – рефлекторно огрызнулась я.

Это был выработанный рефлекс, укоренившийся в подростковом возрасте, отточенный годами. В порядке. Я могу с этим справиться. Я в порядке.

– У меня все под контролем. Я в порядке. У нас все в порядке. Я и ребенок. У нас все хорошо.

– В каком порядке? – покачал он головой. – Ты несчастна…

– А с чего мне быть счастливой? – вскипела я в ответ. – Чему мне радоваться?

– У тебя прекрасный ребенок.

– Да, чужими молитвами.

Доктор непонимающе посмотрел на меня. Я яростно уставилась на него в ответ. Затем поставила чашку и поднялась.

– Мне надо идти.

– Кэнни…

Я поискала свои носки и заклеенные скотчем кроссовки.

– Ты мог бы отвезти меня домой?

– Прости, я не хотел тебя расстраивать… – Доктор подавленно наблюдал за мной.

– Ты меня не расстроил. Я не расстроилась. Но я хочу домой.

Доктор тяжко вздохнул.

– Я думал… – пробормотал он себе под нос.

– Думал о чем?

– Ни о чем.

– О чем ни о чем? – настойчиво переспросила я.

– Это была плохая мысль.

– Мысль о чем? – надавила я непререкаемым тоном.

– Я думал, ты расслабишься у меня. – Он покачал головой, словно ошеломленный собственными чаяниями. – И я думал, ты захочешь поговорить…

– Не о чем говорить, – как можно мягче ответила я.

Доктор был добр ко мне, накормил ужином, дал чистую одежду, апельсиновое мороженое, подвез.

– Я в порядке. Это действительно так и есть.

Мы постояли минуту, и что-то произошло, напряжение ослабло. Я почувствовала мозоли на обеих ногах и то, как щеки обветрились и болели от солнечных ожогов. Ощущала, как приятно касается спины прохладный тонкий хлопок его футболки, как приятно тяжело в животе от вкусной еды. Почувствовала свою грудь, которая тупо ныла.

– У тебя, случайно, нет молокоотсоса? – спросила я.

Первая попытка пошутить с тех пор, как я пришла в себя в больнице.

Доктор отрицательно качнул головой.

– Лед поможет? – спросил он.

Я кивнула и вернулась на диван. Он принес мне лед, завернутый в полотенце. Повернувшись к нему спиной, я сунула сверток под футболку.

– Как там Нифкин? – снова спросил доктор.

Я прикрыла глаза.

– Он у мамы, – пробормотала я. – Я отправила его к ней на некоторое время.

– Не позволяй ему гостить у нее слишком долго. Он забудет все трюки. – Доктор отхлебнул чая. – Я собирался научить его говорить, будь у нас больше времени.

Я рассеянно кивнула. Веки снова стали наливаться тяжестью.

– Как-нибудь в другой раз, – пообещал доктор, вежливо отводя взгляд, когда я перекладывала лед. – Мне бы хотелось снова увидеть Нифкина.

Он помолчал, неловко кашлянул и добавил:

– Мне бы хотелось снова увидеть тебя, Кэнни.

Я посмотрела на него.

– Почему? – Вопрос прозвучал грубо, но я перешла грань хороших манер… грань любых манер. – Почему меня?

– Потому что ты мне небезразлична.

– Почему? – снова спросила я.

– Потому что ты… – Последняя фраза словно повисла; доктор повел руками, как будто пытаясь вылепить слово из воздуха. – Ты особенная.

Я покачала головой.

– Так и есть.

Особенная, подумала я. Я не чувствовала себя особенной. Скорее нелепой. Проекцией женщины, слезливой историей, уродом. Как я выгляжу со стороны? Я представила себя на улице в тот вечер: в развалившейся обуви, потная, грязная, грудь течет. Меня надо было сфотографировать и поместить плакат с моим изображением в каждой средней школе, в книжных магазинах. Аккурат между полками с любовными романами и книгами по самопомощи, как найти свою вторую половинку, своего спутника жизни, свою единственную настоящую любовь. В качестве предупреждения, дабы уберечь девушек от повторения моей судьбы.

Должно быть, я задремала, потому что, проснувшись и вздрогнув, я обнаружила, что прижимаюсь щекой к пледу, а полотенце, полное тающего льда, лежит у меня на коленях. Напротив стоял доктор. Он снял очки, без них его глаза казались нежнее.

– Вот. – Он показал, что держит в руках, баюкая, как ребенка, подушки и одеяло. – Я приготовил тебе гостевую спальню.

Я едва добрела до кровати, изнемогая от усталости. Простыни оказались прохладными и хрустящими, а подушки – как мягкие объятия. Доктор откинул край одеяла, помог мне улечься, подоткнул одеяло и расправил его на моих плечах. В темноте его лицо казалось мягче.

Он присел на край кровати.

– Расскажешь, почему ты так злишься? – тихо спросил он.

Я так устала, что язык еле ворочался во рту. Как будто меня накачали наркотиками и загипнотизировали, как будто я спала под водой. И, возможно, я бы рассказала кому угодно что угодно, если бы собеседник просто подошел поближе и спросил.

– Я злюсь на Брюса. Злюсь, что его девушка меня толкнула, злюсь, что он меня разлюбил. Наверное, я злюсь на своего отца…

У доктора приподнялась бровь.

– Я виделась с ним… в Калифорнии. – Я зевнула и с трудом продолжила выдавливать из себя слова: – Он не хотел меня знать… – Я провела руками по животу, по тому месту, где раньше был живот. – Ребенок… он и его не захотел знать.

Веки настолько отяжелели, что мне едва удавалось держать глаза приоткрытыми.

Доктор провел тыльной стороной ладони по моей щеке. Я бездумно прильнула к прикосновению, как кошка.

– Мне так жаль, – прошептал он. – В твоей жизни было столько печали.

Я вздохнула, размышляя над его словами.

– Это совсем не новость, – подвела я итог.

Доктор улыбнулся:

– Я просто хотел, чтобы ты знала. Хотел увидеться, чтобы мог сказать…

Глаза широко распахнулись, и я уставилась на него в темноте.

– Не обязательно справляться со всем в одиночку, – проговорил он. – Есть люди, которым ты дорога. Ты просто должна позволить им помочь.

– Нет, – ответила я. – Это не так.

Я нетерпеливо потрясла головой.

– Ты знаешь, что такое любовь? – спросила я.

Доктор серьезно обдумал этот вопрос:

– Кажется, я как-то слышал об этом песню.

– Любовь – это коврик, который из-под тебя выдергивают. Любовь – это Люси ван Пельт, которая всегда поднимает мяч в последнюю минуту, чтобы Чарли Браун упал на задницу. Любовь, это когда в нее веришь, а она уходит. Любовь для лохов, и я больше никогда не буду лохом.

Я закрыла глаза и увидела себя такой, какой была несколько месяцев назад. На полу туалета с бликами в красиво окрашенных волосах, с макияжем, в дорогих туфлях, модной одежде и бриллиантовых серьгах,