Армия же была удивительно смирна: ни тебе стишков, ни шуток, ни даже самого короткого смешка – дети были измотаны дорогой и угнетены предстоящим расставанием. Уже давно были все расцелованы сестрами – и по одному, и по два, и по три раза. Уже и наставления, и пожелания, и обещания произнесены. Но стояли на перроне – и не могли оторвать взгляды от вагонов, что стали их домом на полтора месяца. Впереди ждал новый дом, и начальник эшелона обещал, что в нем найдется место каждому (“нож мне в сердце, гвозди в глаз!”), – однако покидать “гирлянду” отчего-то было больно.

Над головой синело яркое чужое небо и сияло яркое чужое солнце, горячее даже в ноябре. Под ногами лежала чужая земля, клубилась пылью, укутывала ступни и голени. Но одеть бледные тела – не могла.

Сестрам велено было оставаться в поезде и “не разводить сырость” – и те послушно оставались, но справиться с поминутно подступающими слезами не могли: суетясь вдоль построения, хлюпали носами и беспрестанно терли глаза. Деев пригрозил: самых слезливых снимет с маршрута. Понимал, что угроза бессмысленна, – маршрут окончен.

Он решил вести детей по городу один, без фельдшера и сестер и даже без комиссара. Впереди – разговор с заведующей детдомом. Сложный разговор. Или бой? Или осада? Как бы то ни было, помочь женщины не смогут, а помешать – очень даже. Потому справится сам. Пусть нынче повезет ему еще раз – в самый последний и важный раз.

И вот оно: Деев поднимает руку и коротко свистит, подавая сигнал “двинулись!”. Сам идет впереди. За ним плотными стайками – дети. Замыкает колонну телега с лежачими и бегущая следом старая собака с сосками до земли. Пять сотен мальчиков и девочек молча уходят по перрону. Тысяча босых ног – пять сотен левых и пять сотен правых – бесшумно ступает по земле, удаляясь.

Сестры сделали пару шагов и остановились, будто привязали их к поезду невидимым поводком. Руки тянулись вслед уходящим, тянулись – но дотянуться уже не могли. Дети уходили от женщин, и женщины отпускали детей, понимая, что вряд ли увидятся вновь.

“Гирлянда” стояла на путях – тихая, с пустыми вагонами. Окна и двери раскрыты растерянно, внутри гуляет ветер. Машинист, желая дать последний дружеский знак, потянул рукоятку гудка. Прощального рева не получилось – паровоз уже остыл и сумел только судорожно вздохнуть.

Еще долго попадья шептала молитвы в поднятую ребячьими пятками пыль. Крестьянка сидела на вагонных ступенях, как курица на насесте, – поджав ноги и горестно нахохлившись. Портниха набрала полные ведра воды, чтобы вымыть пол, но почему-то легла на свою койку и лежала, слушая тишину.

А в кухоньке скулил от горя Мемеля. Его никто не ругал за чувства, и потому он мог бы наплакаться всласть. Но охватившая тоска щемила как-то особо – слезами не изольешь. Припав лицом к дверной щели, Мемеля смотрел на пыльное облако, в котором исчезли эшелонные дети, и только скулил.

* * *

– Отпусти меня домой, – сказал фельдшер Белой. – Я старый, больше с детьми не могу. Он пришел сразу, как опустели вагоны и лазарет, а через несколько минут и перрон. Сестры еще не успели высушить мокрые от недавнего прощания лица, а Буг уже стоял в дверях комиссарского купе.

– Почему не дождетесь начальника эшелона?

Белая сидела на диване и перебирала лежавший на столе хлам. Фельдшер шагнул в помещение и понял: это были предметы, отобранные у детей за время пути, – ржавые железяки, обломки бритв и стекла.

– Он будет меня уговаривать, и я соглашусь.

Все уже знали, что “гирлянду” не расформируют: назначена штатным эвакопоездом Казанской железной дороги. Впереди новые детские рейсы, много.

– А я – не буду? – Взгляд у Белой отстраненный и напряженный одновременно, словно думала о чем-то другом, а разговор вела с большим усилием.

– Даже если и будешь – тебе откажу.

Коротко кивнула: ясно.

– И сбежать в Казань хотите немедля? – не то поинтересовалась, не то сообщила утвердительно.

– Сегодня вечером отходит оренбургский. Дальше – на перекладных.

– Приковать к лазарету я вас не могу. А хотела бы! – Белая с чувством бросила в заплечный мешок пару отобранных со стола гвоздей и, помолчав, добавила, уже тише: – Дееву без вас трудно придется.

Сгребла остальной хлам ребром ладони в совок и отставила к стене.

А Буг возьми да и положи на освободившийся стол мандат: подписывай.

– И сестрам – трудно, – добавила со значением.

И, как будто не замечая бумагу, перебрала содержимое вещмешка. Затем – карманов бушлата. Затем – планшета.

Буг стоял набычившись и молча смотрел на лакированную столешницу, где светлел мятый бумажный лист.

– Послушайте, Буг, – сказала комиссар наконец, впервые за этот разговор глядя на фельдшера внимательно. – У всех бывают минуты слабости. Это не стыдно.

Выждала немного, затем достала-таки из кармана карандаш.

– Если передумаете, возвращайтесь в эшелон. – Подписала мандат. – На рассвете состав уходит в Бухару, забрать изюм и сушеные абрикосы для Поволжья. А затем обратно в Казань, за новыми детьми.

Не отвечая, Буг взял со стола бумагу, кивнул с благодарностью и пошел вон.

И только в коридоре понял, что все это время Белая укладывала вещи, словно тоже собиралась уходить.

* * *

А в коридоре ему встретилась Фатима.

Буга не заметила, хотя коснулась плечом, проходя мимо. Не замечала и того, что прическа ее пришла в негодность, – одна коса выпала из закрученных на затылке узлов и расплелась наполовину. Перекинув через локоть ветхое пальтецо, Фатима шла из вагона со спокойным, непроницаемым лицом – не глядя под ноги, не глядя в окна, да и никуда уже не глядя.

– Сестра! – Буг до сих пор избегал называть ее по имени, хотя с другими женщинами в эшелоне давно был накоротке.

Не слышит.

Нагнал у двери. Взять за плечо не решился – тронул пальто, свисавшее с локтя, и оно вдруг осталось в его руке. Не замечая и потери тоже, Фатима спустилась на перрон – ботинки по железным ступеням цокали мерно, как часы. Пошла прочь.

Знала ли куда?

Шагала твердо, и спину держала прямо, и шею – высоко, словно была закована в корсет. И только выпавшая коса вяло билась по ветру, распускаясь все больше, да локоть еще оставался согнут, будто придерживая невидимую одежку. Шла по прилегающему к рельсам пыльному пустырю куда-то на задворки станции – через кочки и буераки, мимо лежащих в канавах собак и складских заборов. Один пес вскочил и залаял вслед – не обернулась.

Буг забросил пальто в штабной и поспешил за уходящей. Китель его остался в лазарете, так и потрусил в одной рубахе, стянутой под животом форменным ремнем. Нагнал Фатиму, но обогнать или дотронуться не смел – шагал рядом, с высоты своего роста пытаясь заглянуть в ее стеклянные глаза, и все твердил: сестра, ну что же ты, сестра…