Поблагодарив его ласковым кивком и не спуская с рук, Давыдова повернулась к другому – тоже сидящему на телеге, с пухлыми южными губами и глазами-сливами.

– А тебя?

– Искандер.

К третьему:

– Тебя?

– Искандер.

– Искандер.

– Искандер.

– Искандер…

Когда заведующая, ссадив маленького калмыка на телегу, вернулась к Дееву, лицо ее было бледно от возмущения.

– Как не стыдно! Еще и детей подговорили!

– Не стыдно, – честно сказал Деев. – Не подговорил.

– Пройдемте-ка на минуточку, товарищ, – желая продолжить без свидетелей, мотнула головой к ближайшей двери.

За дверью обнаружилась одна из спален: среди гладких глиняных стен, разделенных редкими окнами, лесом стояли трехэтажные нары. Нижние ярусы деревянные, а верхние тряпичные, наподобие гамаков, – на все не хватило дерева. Печки видно не было, а тепло в комнате – было. Пахло мылом и свежей стружкой.

– Дети умирали в пути, и вы подсаживали беспризорников на освободившиеся места, – объявила Давыдова, как наотмашь хлестнула.

– Одного ребенка подсадил – младенца новорожденного, – уперся Деев. – Это я тебе уже рассказывал.

– Все врете! А я не умею. И должна доложить в Деткомиссию.

– Докладывай! – тогда уже и Деев – наотмашь. – Как ты их проверять-то собралась, хорошая моя? Родителей с Волги выпишешь, чтобы прокатились они из своих деревень к тебе в Самарканд и личности детей подтвердили?

Давыдова стояла, спиной прижавшись к прикрытой двери, освещенная косым вечерним светом. На покрасневшем от волнения лице ее Деев читал досаду и гнев. А еще – сомнение. Она понимала, что детей нужно взять, что из Самарканда зимой никуда им уже не уйти и что зима в горах и без крыши над головой – смерть. Боялась чего-то, бранилась, грозилась – но знала, что должна. И не с Деевым она сейчас спорила, а сама с собой.

– Ваш обман все равно раскроется, – сказала тоскливо, уже не нападая, а защищаясь, – при обратной эвакуации, весной.

– Нет никакого обмана! – Деев подступил так близко, что чувствовал запах ее тела: сухая трава и черное мыло, которым были выстираны занавески в комнате. – Да если бы и был, а через тот обман пять сотен детей зиму в тепле и сытости провели бы, разве ж это таким дурным словом называется?

– Именно это и называется демагогия! – Слова говорила суровые, но говорила с отчаянием и вжималась в дверь, будто падала без опоры. – В нее Деткомиссия не верит. И тройки судебные не верят.

Корчилась у двери, как приговоренный у стены.

Сейчас нужна была последняя капля – какое-то верное слово, или просительный взгляд, или иной душевный толчок, – чтобы заведующая сдалась.

– Ну а если бы и был тот обман, – тихо сказал Деев, словно сообщал на ухо доверительно, – это ж мой обман, мне и отвечать. Ты – никого не обманываешь. А вот ошибиться можешь.

Уже и не говорила ничего, только головой трясла мелко: нет, нет!

Как хотелось Дееву схватить женщину за рыхлые плечи и встряхнуть изо всех сил, чтобы голова эта трясучая о дверь хрястнула и перестала отнекиваться! Но нельзя было сейчас поддаваться гневу, а только уговаривать ласково, как испуганного ребенка, – и он крепился изо всех сил.

Плохо крепился.

– Ты зачем детьми занимаешься? – хотел еще добавить “курица”, едва сдержался. – Разве можно с таким заячьим сердцем – к детям? С ними же характер нужен – тверже, чем на войне. А ты даже ошибиться боишься.

– Это вам, пролетариям, ошибаться дозволено, – ответила неожиданно жестко. – А мне – нет. Происхождение не позволяет.

Миг сомнения прошел – она все решила: лишних не возьмет.

И он решил: без ее согласия не уйдет.

Впечатал руки в дверь – аккурат с двух сторон от испуганного женского лица – и приблизил к нему свое.

– Родная моя, я привез тебе детей, – прошептал в дрогнувшие губы – отчетливо, по слогам. – Не козлят, не ягнят, не змеят – детей. – А под носом у нее мелкие усики, уже седые. – Это те самые дети, которых ты ждала. – В подглазьях лиловые жилки. – Они голодны и продрогли. Согрей их и накорми. – Белки за толстыми стеклами пенсне кажутся желтыми. – Прими их, пожалуйста, они теперь твои.

Слова закончились. Да и не было уже таких слов, какие могли бы рассказать, что у него внутри. Все слова уже были шелуха и прах. Не зная, что еще сделать, как ему все же убедить и победить эту женщину, Деев сжал ее голову, будто намереваясь расплющить в ладонях, и поцеловал в дергающиеся губы. На вкус они были – опавшая листва, сухая и вялая. А целовал он их так, словно была перед ним самая близкая и дорогая женщина, – нет, одновременно все женщины, которых когда-то любил и желал: и Белая, и Фатима, и бесстыжая кормилица из Тюрлемы, и добрая проститутка с Мокрой улицы в Казани, и жены мастеров из паровозного депо, за которыми подглядывал во время купания.

Наконец отнял губы. Отступил.

Вот оно как вышло.

Какой же я дурак.

Сделал еще шаг назад, и еще. Надо было что-то сказать обиженной им женщине – но просто сел на нары и спрятал лицо в ладонях. Надо было стыдиться мерзкого поступка – но стыда не было. Была только усталость – огромная, как воздух, – не этого длинного дня, а всех полутора месяцев пути. Придавленный этой усталостью, Деев сидел на лавке и не умел пошевелиться.

Давыдова стояла у двери, вытирая тыльной стороной ладони рот. Щеки ее при этом сминались крупными складками.

– Прости, – сказал Деев. – Прости… Я заберу всех, кого подсадил. Сто три человека, всех заберу.

Надо было вставать – за дверью ждали продрогшие дети, и возница с лошадью, и вся остальная жизнь, – но Деев продолжал сидеть, облепив череп скрюченными пальцами.

А Давыдова продолжала стоять. Подобрала болтающееся на шнурке пенсне, надела на нос и тут же снова стянула, убрала в карман.

– Все ты верно говоришь. – Деев решился поднять взгляд, но она смотрела куда-то мимо, в окно или в никуда. – За такой подлог лагерь схлопотать – проще некуда. Не имел я права тебя принуждать. Да еще и обманом. Прости. Но когда подбирал их по пути – верил, что здесь непременно возьмут. Умные товарищи говорили, что нет. А я же дурак, я верил, что да. Все, кто нам за эти полтора месяца повстречались, – а была их немалая армия, – все говорили “да”. Не оттого, что я такой настырный или везучий, а оттого, что как-то же нужно людьми оставаться. Хоть и в кутерьме этой мясорубочной – а людьми.

Зачем говорил ей то, что она заранее отвергала? Но сейчас, когда обман раскрылся, почему-то стало очень важно сказать правду – и не просто сказать, а достать из себя сокровенное.

– Еще умные товарищи говорили, что я в этом поезде не детей спасаю, а самого себя. Что же, пусть и так. По мне, так лучше и не найти способа. По мне, так все, кто нам за эти полтора месяца повстречался, – все то же делали. Себя спасали. А ты женщина славная, хоть и с происхождением, больших грехов не имеешь, – тебе оно не нужно.