Муравьев торопливо полистал страницы, исписанные крупным четким почерком, сопровождая беглое чтение восклицаниями: «Замечательно!», «Прекрасно!», «И я так же думаю!» – после чего смущенно сказал:

– Все это чрезвычайно интересно и следует читать снова и снова и весьма внимательно, а я во времени сейчас ограничен, спешу в Иркутск. Вы не позволите мне взять меморию с собой? Обещаю вернуть в целости и сохранности.

Завалишин кивнул и ответил с оттенком снисходительности:

– Можете и не возвращать, все ее тезисы у меня в голове, – и, как бы в подтверждение, постучал пальцем по виску. – Главное, чтобы мой десятилетний труд послужил на пользу краю.

– Благодарю. – Генерал помедлил и вдруг спросил: – Вас не удивило, любезный Дмитрий Иринархович, что меня столь взволновало написанное вами?

Завалишин пожал плечами:

– Отчего же. Я здесь двадцать один год, из них почти десяток на поселении, край, можно сказать, изучил досконально, а вы, ваше превосходительство, даже в книгах о нем не могли прочитать, поскольку книг таковых в природе не имеется. Пока не имеется. А чтобы они появились, край наш следует тщательно изучать, да не наездами ученых из Петербурга, а своими силами. Следовательно, надо организовать хотя бы любительский кружок и всячески ему споспешествовать.

– Отличная мысль, дорогой Дмитрий Иринархович! Я ее немедленно возьму на вооруже…

Генерал замер и замолчал на полуслове, прислушиваясь. По лестнице кто-то быстро спускался: по ступеням щелкали подошвы сапог.

– Прошу меня извинить, – сказал Муравьев, стремительно вышел из кабинета, и уже в зале послышался его энергический голос: – Сударь, я Муравьев. Что вы скажете о больном?

Завалишин выглянул из-за бархатной портьеры, отделявшей кабинет от залы, увидел, что генерал-губернатор обращается к доктору Персину, и тоже вышел в залу. Персин коротко взглянул на него, чуть кивнул и повернулся к генералу:

– Грудная жаба, ваше превосходительство. Я послушал его сердце, дал успокоительное…

– Он может ехать? – перебил генерал. – Или лучше оставить его здесь?

– Ехать он может, но не верхом. Если возможно – лежа или полулежа. А вообще – болезнь явно запущена, и с грудной жабой шутки плохи. Жаль, такой славный молодой человек! – Доктор покачал головой и добавил: – Пусть он отдохнет час-другой, и можно ехать.

– Благодарю вас, доктор! Вот, возьмите. – Генерал протянул сторублевую ассигнацию. Доктор аккуратно спрятал деньги в потертый бумажник, поклонился, надел шляпу и вышел.

Муравьев повернулся к Завалишину и развел руками. Вид у него был крайне расстроенный.

– Вот видите, как судьба распоряжается. Двадцать пять лет – жить да радоваться, семью заводить, детей рожать… – На последних словах генерал споткнулся, помрачнел и вздохнул. – А я на него ни за что ни про что рассердился. Сейчас самому стыдно. Вас тут как – не обижают наши мелкие начальники? У нас ведь в России издревле – чем мельче чиновник, тем больше власти хочет показать перед теми, кто бесправен. Как они тут себя ведут?

– На такие вопросы, Николай Николаевич, я отвечать не могу.

– Вы мне не доверяете?

– Совсем не то. Я так и Ивану Николаевичу Толстому отвечал. Что толковать о заседателях и квартальных, пока сами генерал-губернаторы еще воруют?

Муравьева передернуло:

– Как?!

– Да так. Начинают с преследования за взятки, а кончают тем, что сами берут. И куда больше!

– Неужели вы думаете, Дмитрий Иринархович, что если человек, допустим, до моих лет, был всегда и во всем честен, то может совратиться с этого пути?

– Это зависит от того, Николай Николаевич, на чем его честность была основана. Я знал честных, пока им не было надобности быть нечестными. У других не было случая: и хотели бы брать, да не могли. Третьи просто беспечны, но около них воруют другие и куда больше, чем они брали бы сами. Истинная честность только та, которая основана на внутреннем убеждении.

– Вот и я разумею точно такую же.

– В таком случае честность должна простираться на все. Истинно честный человек не сделает несправедливости не только из-за денег, но и для чинов, для наград, для тщеславия и даже для славы.

– Дмитрий Иринархович, – с полным убеждением сказал Муравьев, – я знаю вашу бескорыстную готовность служить общему благу, не откажите мне в советах и содействии.

– Николай Николаевич, у меня есть идеи, правила, цели, для которых я всем пожертвую.

Хотя Завалишин держал себя подчеркнуто скромно, излишняя пафосность речи выдавала скрытое самолюбование. Ну и черт с ним, подумал Муравьев устало, честолюбием я и сам грешен, главное, чтобы от него польза была.

– Я вполне все это разделяю, – сказал он. – Но у меня вы найдете много доброй воли, может быть, в достатке энергии, и я пользуюсь доверием Государя.

– Я думаю, – снисходительно отозвался Завалишин, – при самодержавном правлении это может быть значительной силой. Много можно сделать доброго, направляя ее к хорошей цели. С такими условиями можно трудиться.

1

Ужин по поводу возвращения Николая Николаевича получился просто замечательным. К великой радости хозяина, за столом появились новые лица: прибыл сменивший Пятницкого на посту губернатора Иркутска Владимир Николаевич Зарин с семейством, а семейство состояло из молодой (свадьба состоялась в Москве накануне отъезда в Сибирь) супруги Варвары Григорьевны, в девичестве Гежелинской, и двух очаровательных племянниц Александры и Екатерины Ельчаниновых, только что вышедших из Смольного института. Их тут же стали все называть Варенькой, Сашенькой и Катенькой – не только в силу их молодости (Кате было всего четырнадцать), но и необыкновенной душевной открытости при живом уме и достойной скромности. Естественно, особенно довольны были Екатерина Николаевна и Элиза – они обрели новых замечательных подруг.

Сам Владимир Николаевич был сослуживцем Николая Николаевича по Польской кампании и службе на Кавказе: они вместе были адъютантами Евгения Александровича Головина и в те поры жили дружно и независтливо. Зарин был на пять или семь лет старше Муравьева, но, дослужившись до полковника, вышел в отставку, и только просьба генерал-губернатора и рекомендация Головина подвигли министра Перовского на ходатайство перед императором о новом назначении Зарина. Первопричинами же просьбы Муравьева были исключительная честность и порядочность Владимира Николаевича. А Перовский оценил хладнокровие и спокойный характер будущего губернатора, что могло уравновешивать опасные, по его мнению, пылкость и горячность Николая Николаевича. Тем более что от Евгения Александровича ему было известно, как внимателен бывал Муравьев к суждениям старшего товарища.

Кроме новоприбывших и, естественно, хозяев, к которым все уже давно относили и Элизу Христиани, за столом располагались Вася Муравьев, Вагранов, Корсаков, Струве, Мазарович и доктор Юлий Иванович Штубендорф.