Поприветствовав Ивана, Калокир спросил:

— Почему в печали? Трудности? Заботы? Говори. Помогу, если в состоянии.

— Мне пришло известие, — грустным голосом произнёс болгарин, — мама заболела. Я хотел бы съездить и проведать её. Мы давно не виделись.

— Ну, конечно, съезди. Денег дать? На, держи браслет. И не возражай. Это премия за работу. В крайнем случае — подаришь Марии. Так, по старой памяти...

Калокир скакал вдоль берега — молчаливый, сосредоточенный. Но забота была не о Марии — эти четыре года сгладили остроту его чувства. Мысли касались главного: должности наместника. Коронованные зимой императоры вправе были сместить его, как назначенного Цимисхием: новая метла мела по-новому. Что тогда? Возвращаться в Константинополь? Или, может быть, в Херсонес к отцу? Впрочем, он надеялся: паракимомен Василий оставался на вершине Олимпа, а его симпатия к Калокиру обещала если не сохранение статуса наместника, то, по крайней мере, не опалу и не изгнание. Быть в немилости не хотелось...

* * *

Время шло, и в Преславу прибыл человек из Вуколеона. Он привёз послание их императорских величеств Василия II и Константина VIII. Братья выражали благодарность за примерную службу и надеялись, что и впредь Калокир не покинет пост, данный ему Цимисхием. В той же депеше подтверждались полномочия командира военного округа стратопедарха Петра Фоки и, конечно же, патриарха Дамиана. Радости наместника и его людей не было предела. Он устроил пир, на который пригласил всё столичное боярство, славил императоров и первого министра, под диктовку которого делались все дела...

Но приятные новости зачастую соседствуют с неприятными. Возвратился Иван с сообщением о смерти Марии. Он забрал из Доростола сестёр — семилетнюю Софью и пятнадцатилетнюю Гликерью.

— Ты поселишь их у себя? — задал вопрос наместник.

— Да, конечно, а где ещё? У Андрея тесно, да к тому же он холостяк.

— Я могу взять Гликерью и Софью во дворец, — неожиданно заявил ромей. — Старшая пойдёт прислуживать в гинекее, младшая пусть учится у преподавателя моего сына. Всё-таки она — дочь царя Петра. Это надо помнить.

Полный взволнованных чувств Иван принялся благодарить Калокира.

— Пустяки, — отмахнулся тот. — В память о Марии я обязан позаботиться о её детях... Да и ты спас меня от гибели, выведя тогда через подземелье, — я тебе признателен...

— Вы безмерно добры, ваша честь. Но не будет ли против супруга, не устроит ли выволочку всем?

— Кто? Агнесса? Ничего, смирится. Я найду, чем её унять. Приводи сестёр.

Но проблемы с женой сразу же возникли. В первый момент крик стоял ужасный.

А когда ор пошёл на убыль, муж сказал сурово:

— Если ты начнёшь выживать Гликерью и шпынять маленькую Софью, я расторгну наш брак. Так что выбирай. Девочки останутся во дворце при любых обстоятельствах. Речь идёт только о тебе.

Дети Марии мало походили на мать: старший сын Иван повторял отца, был такой же огромный и простодушный; в среднем, Андрее, проступали черты дальних предков, с Волги пришедших, — узкие глаза, смуглое лицо и короткие ноги; у Гликерьи, наоборот, взяло верх славянское начало — тёмно-русые волосы, карие большие глаза; Софья отличалась хрупкостью и маленьким ростом. Дочь царя Петра хлопала ресницами, и казалось, что она каждую минуту готова расплакаться.

Калокир, сопровождаемый челядинкой из гинекея и растерянной Софьей, появился в комнате, где учитель рассказывал Льву о сражении Гектора и Ахилла. Педагог поднялся, мальчик тоже, оба поклонились наместнику.

— Вот привёл к вам новую ученицу, — улыбнулся тот. — Надо передать ей необходимые знания, чтобы сделать дамой высшего круга. И затем выдать замуж за какого-нибудь боярина. В жилах у неё — половина царской крови. Так что постарайтесь. А тебе, сын, велю не обижать Софью, относиться по-братски и помочь освоиться в необычной для неё обстановке. Обещаешь мне?

— Да, отец.

Льву исполнилось девять лет. Он значительно вырос, научился вести себя вежливо, но в душе оставался таким же непоседой и шалуном. Все девчонки казались ему существами низшего порядка, плаксами, занудами и умственно отсталыми. Если б не слова Калокира, мальчик не преминул бы как-нибудь задеть эту замарашку, чтоб она действительно заревела, а не просто пыжилась.

А учитель, приглашённый из Константинополя, тощий и смешной Христофорос, нос которого был таким большим, что, казалось, на него, как на полочку, можно ставить разные предметы, усадил новенькую на стул:

— Не смущайся, милая. Ты по-гречески понимаешь?

Софья моргала молча.

— Лев, спроси у неё по-болгарски, кто-нибудь учил её читать и писать?

Мальчик перевёл.

— Нет, — мотнула головой дочь Марии.

— Ничего себе положеньице! — крякнул Христофорос. — Вот и думай после этого: как вести занятия? На каком языке хотя бы? Ну да что поделаешь — надо просвещать, несмотря на трудности. Ты мне должен подсобить на первых норах, я один не выдюжу.

— Хорошо, учитель.

Впрочем, Софья ему понравилась. Вид её был настолько беспомощен, жалок, скромен, что у самого отпетого грубияна острые слова не слетели бы с языка и застряли бы в горле.

После уроков Лев проговорил:

— Что ты делаешь во второй половине дня?

Девочка пожала плечами:

— Я не знаю. Дома, в Феодорополе, было много работы: в комнатах прибрать, мамочке помочь, вместе с сестрицей чем-нибудь заняться... А теперь даже не придумаю.

— Хочешь, покажу тебе весь дворец и сад? На конюшную завернём — к брату твоему. Он позволит по двору прокатиться на лошади.

— А не заругают? — испугалась Софья.

— Нет, со мной можешь быть спокойна!

Но Агнесса, выглянув из окна и увидев сына, наказала горничной увести Софью в гинекей.

— Никуда она не пойдёт! — рассердился Лев, отбирая руку девочки у служанки. — Отпущу её, если посчитаю необходимым.

— Маменька будут недовольны, станут вас наказывать, — объяснила ему работница.

— Ой, ой, больно я боюсь её наказаний! Пальцем меня ещё не тронула, — и повёл девочку к Андрею.

А когда вернулся, мать его поджидала, стоя у дверей в царские палаты.

— Как ты смеешь меня ослушаться? — взвизгнула она.

— Ничего не случилось, — отвернулся Лев.

— Ах, «не случилось»? Ну так получай! — и Агнесса засветила ему звонкую пощёчину.

Мальчик пошатнулся и закрыл ладонью покрасневшую от удара кожу.

— Бить?! Меня?! — крикнул он. — Не прощу тебе этого вовек!.. — Он, рыдая, побежал к себе в комнаты.