Кац был так взвинчен, что в пять часов, когда совещание окончилось и Лалита вернулась в свой кабинет, чтобы приняться за реализацию планов, а Джессика ушла вниз, он согласился пойти в город с Уолтером. Он подумал, что это последний раз, когда они куда-то идут вместе. Случилось так, что внезапно прогремевшая модная группа «Ясноглазые», в которой пел некий одаренный юноша по имени Конор Оберст, выступала в знаменитом вашингтонском клубе тем же вечером. Билеты были распроданы, но Уолтер вознамерился попасть за кулисы, повидать Оберста и завербовать его в «Свободное пространство», и Кац, не в силах спуститься с небес на землю, сделал несколько довольно унизительных звонков и раздобыл пару проходок. Все лучше, чем слоняться вокруг дома, ожидая возвращения Патти.

— Поверить не могу, что ты это делаешь ради меня, — сказал Уолтер в тайском ресторане вблизи Дюпон-серкл — по пути они заглянули перекусить.

— Никаких проблем, старик. — Кац взял шампур, унизанный кусочками мяса, задумался, справится ли желудок с такой задачей, и решил, что нет. Вряд ли стоило это делать, но тем не менее он вновь вытащил жестянку с табаком.

— Похоже, мы наконец подошли к осуществлению тех вещей, о которых болтали в колледже, — сказал Уолтер. — Для меня это много значит.

Глаза Каца беспокойно блуждали по ресторану, останавливаясь на чем угодно, кроме собеседника. У него было такое ощущение, что он бросился головой в пропасть — еще летит, но вот-вот разобьется.

— Все в порядке? — спросил Уолтер. — Ты, кажется, нервничаешь.

— Я в норме.

— Я бы не сказал. Ты сегодня съел целую банку этой дряни.

— Не хочу дымить в твоем присутствии.

— Спасибо.

Уолтер съел мясо до последнего кусочка, а Ричард сплюнул жвачку в стакан с водой и немедленно ощутил спокойствие — таково было обманчивое воздействие никотина.

— Что у тебя с этой девушкой? — спросил он. — От вас буквально искры летят.

Уолтер покраснел и не ответил.

— Ты с ней спишь?

— Господи, Ричард. Не твое дело.

— То есть спишь?

— Нет. И это ни хрена не твое дело.

— Ты ее любишь?

— Хватит уже!

— Кстати, прекрасное название. «Хватит уже!» Непременно с восклицательным знаком. «Свободное пространство» звучит как-то старомодно.

— Зачем тебе непременно надо знать, спим мы или нет? Какая разница?

— Я всего лишь спрашиваю о том, что вижу.

— Мы с тобой разные люди. Ты понимаешь, что в мире есть и другие ценности помимо секса?

— Да, понимаю. Теоретически.

— Тогда заткнись, Ричард. Договорились?

Кац нетерпеливо оглянулся в поисках официанта. У него было скверное настроение, и все поступки и слова Уолтера раздражали его. Даже если он был слишком щепетилен, чтобы заняться Лалитой и предпочитал оставаться мистером Безупречным, — Кацу теперь было все равно.

— Пойдем-ка отсюда, — сказал он.

— Не раньше, чем я съем горячее. Ты, может быть, и не голоден, а я просто умираю.

— А, конечно. Ради бога.

Настроение у него окончательно упало час спустя, когда они стояли в толпе молодежи у входа в клуб. Кац уже несколько лет не бывал на концерте в качестве рядового зрителя; в последний раз он видел подросткового кумира, когда сам был подростком. Он привык к более взрослой аудитории на концертах «Травм» и «Орехового сюрприза» и забыл, что толпа юнцов — это совсем другое дело. От них веяло прямо-таки религиозной серьезностью. В отличие от Уолтера, который в своем неутомимом культурном любопытстве приобрел всю дискографию «Ясноглазых» и докучливо восхвалял их в ресторане, Кац знал лишь, что группа невероятно популярна. Они с Уолтером были как минимум вдвое старше всех, кто присутствовал в клубе, — парней с прилизанными волосами и их пухленьких подружек. Он чувствовал, что на него смотрят и узнают, пока они шли через пустой танцпол, и думал, что не так уж умно показываться на публике и одним своим присутствием выражать свое одобрение группе, о которой почти ничего не знаешь. Он гадал, что может быть хуже в подобных обстоятельствах — быть замеченным и стать предметом заискиваний или остаться стоять в темном углу, как положено старичкам.

— Попытаемся пройти за кулисы? — спросил Уолтер.

— Не могу, старик. Не хочется.

— Мы всего лишь представимся. Это займет одну минуту. Я попрошу разрешения заглянуть еще разок и объяснить поподробнее…

— Не хотелось бы. Я с ними не знаком.

Игравшая в перерыве музыка, которую традиционно выбирал хедлайнер, была безупречно эксцентрична. (Ричард, не раз выступавший в роли хедлайнера, видел в таком способе доказывать крутость своих музыкальных пристрастий, а потому предоставлял выбор микса товарищам по группе.) Тем временем техперсонал расставлял на сцене огромное количество микрофонов и инструментов, а Уолтер продолжал излагать историю Конора Оберста — он выпустил первый диск в двенадцать лет, сейчас живет в Омахе, его группа — скорее семья, нежели обычный рок-коллектив. Ясноглазые подростки текли в зал изо всех дверей (дурацкое название, рассчитанное на то, чтобы потешить самолюбие молодежи, с раздражением подумал Кац). Он чувствовал себя поверженным, и дело было не только в зависти или в том, что он пережил собственную славу. Кац скорее страдал из-за расколотости мира. Нация вела две безобразные войны, планета нагревалась, как духовка, а здесь, в клубе, вокруг него толпились сотни подростков, точные копии Сары — любительницы бананового кекса, со своими невинными устремлениями и притязаниями — на что? На чувства. На незрелое поклонение суперзнаменитой группе. На то, чтобы ритуально отречься на пару часов, в субботу вечером, от цинизма и гнева старшего поколения. Как и утверждала Джессика на сегодняшнем собрании, современные подростки не питали злобы ни к кому. Кац мог судить об этом по их одежде — она не отражала ни ярости, ни недовольства, которые подпитывали толпу в годы его юности. Подростки собрались не излить свой гнев, а отпраздновать найденный ими, целым поколением, более спокойный и респектабельный образ жизни, который отнюдь не случайно лучше гармонировал с идеологией потребления. А следовательно, гласил: умри, Кац.

Оберст вышел на сцену в одиночку, в зеленовато-голубом смокинге, проверил аппаратуру и спел несколько длинных песен соло. Этот мальчик действительно был талантлив, и тем более нестерпимым происходящее казалось Кацу. Имидж измученного жизнью задушевного певца, непростительное растягивание песен за все мыслимые рамки, изысканные преступления против традиций поп-музыки… Оберст воплощал собой искренность, а если вдруг прорывалась фальшивая нотка, он с неподдельным гневом говорил о том, как трудно быть искренним. Потом на сцену вышли прочие члены группы, в том числе три молоденькие бэк-вокалистки, сущие грации, в соблазнительных платьях. Шоу действительно получилось великолепное — Кац не в силах был унизиться до отрицания. Но он чувствовал себя единственным трезвым человеком в компании пьяниц. Единственным не верующим в обновление церкви. Его вдруг охватила острая тоска по Джерси-Сити, по улицам, убивающим любую веру. Ричарду казалось, что он что-то должен там доделать в своей раздробленной нише, прежде чем наступит конец света.