Имя Марины Цветаевой утверждается и ширится: опять Харбин — в газете «Русский голос» (1923. 10 мая) анонимный автор отмечает, что ее «Фортуна» «написана оригинальными и красивыми словами». Наверняка это — Арсений Несмелое. Он снизу вверх смотрел на Маяковского, на Асеева тоже — о Пастернаке и Цветаевой говорить не приходится: не дождавшись обещанного Цветаевой разбора поэмы «Через океан», принял это как должное. «Она гениальный поэт». Он не мог знать о ее более позднем письме к другому адресату — из Медона в Америку Раисе Ломоносовой (1 февраля 1930 года): «Есть у меня друг в Харбине. Думаю о нем всегда, не пишу никогда». Скорей всего, название его книги «Без России» (1931) было очередным сигналом-приветом Цветаевой с ее книгой «После России» (1928). Знал о Несмелове и Пастернак, — в письме жене от 26 июня 1924 года он обронил: «Подают книжки с Тихого океана. Почтовая бандероль. Арсений Несмелое. Хорошие стихи».

Несмелова старались не замечать. И. Н. Голенищев-Кутузов в парижском «Возрождении» (1932. 8 сентября) пишет в заметке «Арсений Несмелое»: «Упоминать имя Арсения Несмелова в Париже как-то не принято. Во-первых, он — провинциал (что доброго может быть из Харбина?); во-вторых, слишком независим». Не замечали, но время от времени печатали — в Праге, в том же Париже, в Чикаго, в Сан-Франциско. Слишком независимым его считали и в Харбине.

Эти стихи Несмелов назвал «Русская мысль». МЦ как-то написала Бахраху: «Я глубоко-необразованна и не прочла ни одной философской книжки».

Русскопоэтический Париж — и прочий Запад — свысока посматривал на эти харбины-шанхаи. Все было как всегда: столица — на горе, а вы — там где-то, в долине. Но то была Сунгарийская долина, а рядом — Гималаи. Тибет. Гоби. Хинган. Фудзияма. Гаолян. Ханшин. Опиум. Тигры. Кстати, Несмелое больше всего боялся встречи с тигром — когда пешком уходил от большевиков из Владивостока сквозь таежные дебри. Их было пятеро, беглецов, бывшее белое воинство, в «нашенском городе» крепчала красная власть, регулярная регистрация в ГПУ дышала арестом, надо было бежать. Несмеловым бывший поручик Митропольский, коренной москвич, стал во Владивостоке. До того он занимался войной. Одна из лучших его вещей — «Стихи о револьверах». Сперва на полях Первой мировой, потом — в юнкерском октябрьском восстании 1917-го, затем — у Колчака. МЦ написала ему как минимум одно письмо, оно пропало — от Несмелова не осталось никакого архива: он погиб на полу пересыльной тюрьмы в дальневосточном поселке Гродеково, арестованный в Харбине советскими спецслужбами в 1945-м победном году.

Поколение разорвано, а мир тесен, и судьбы схожи.

Весенняя работа над книгой прозы идет безостановочно. 27 мая 1923 года МЦ пишет Гулю:

Этот сборник Ходасевича вышел двумя изданиями: в петроградском ГИЗе (Государственном издательстве) и в «Издательстве 3. И. Гржебина». Статья Андрея Белого (Современные записки. 1923. № 15) называлась «Тяжелая лира и русская лирика». Пристально вглядываясь в книгу и сочувственно-аналитически рассуждая, он резюмировал: «Как в содержании Ходасевич преемственно поднимает задания лучших традиций огромной поэзии нашей, так и в форме своей поднимается он к «стае славной» поэтов. И радостно: в наши дни родился очень крупный поэт». МЦ верит Белому и не верит, а по сути — ревнует.

Она пристрастно смотрит на то, что публикует эмиграция в своих изданиях. Тот же Белый, напечатав в «Эпопее» воспоминания о Блоке, входит в ее разговор о новом журнале «Окно», детище Цетлиных, где опубликованы воспоминания Зинаиды Гиппиус о Блоке «Мой лунный друг» и первая часть исторической трилогии «Тайна трех» — «Египет и Вавилон» — Дмитрия Мережковского.

Чехия. Мокропсы, 31-го нового мая 1923 г.

Милая Мария Самойловна!

Ваше «Окно» великолепно: в первую зарю Блока, в древнюю ночь Халдеи. Из названного Вам ясно, что больше всего я затронута Гиппиус и Мережковским.

Гиппиус свои воспоминания написала из чистой злобы, не вижу ее в любви, — в ненависти она восхитительна. Прочтя первое упоминание о «Боре Бугаеве» (уменьшительное здесь не случайно!) я сразу почуяла что-то недоброе: очень уж ласково, по-матерински… Дальше-больше, и гуще, и пуще, и вдруг — озарение: да ведь это она в отместку за «лорнет», «носик», «туфли с помпонами», весь «Лунный друг» в отместку за «Воспоминания о Блоке», ей пришлось засвежо полюбить Блока, чтобы насолить Белому! И как она восхитительно справилась и с любовью (Блоком) и — с бедным Борей Бугаевым! Заметьте, все верно, каждая ужимка, каждая повадка, не только не налгано, — даже не прилгано! Но так по-змеиному увидено, запомнено и поведано, что даже я, любящая, знающая, чтящая Белого, Белому преданная! — не могу, читая, не почувствовать к нему (гиппиусовскому нему!) отвращения — гиппиусовского же!

Это не пасквиль, это ланцет и стилет. И эта женщина — чертовка.

…..

В Мережковском меня больше всего трогает интонация. Я это вне иронии, ибо интонации — как зверь — верю больше слова. О чем бы Мережковский ни писал, — о Юлиане, Флоренции, Рамзесе, Петре, Халдее ли, — интонация та же, его, убедительная до слов (т. е. опережая смысл!) Я Мережковского знаю и люблю с 16 л, когда-то к нему писала (об этом же!) и получила ответ, — милый, внимательный, от равного к равному, хотя ему было тогда 40 л (?) и он был Мережковский, а мне было 19 лет — и я была никто. Если увидитесь с ним — напомните. Теперь Аля читает его Юлиана[92] и любит те же места и говорит о нем те же слова.