Мой милый и нежный Гуль!

(Звучит, как о голубе.)

Две радости: Ваше письмо и привет от Л. М. Э, сейчас объясню, почему.

Летом 1922 г. (прошлого!) я дружила с Эр-гом и с Геликоном. Ценности (человеческие) не равные, но Гна я любила, как кошку, Эг уехал н£ море, Гн остался. И вот, в один прекрасный день, в отчаянии рассказывает мне, что Эг отбил у него жену. (Жена тоже была н£ море.) Так, вечер за вечером — исповеди (он к жене ездил и с ней переписывался), исповедь и мольбы всё держать в тайне. — Приезжает Эг, читает мне стихи «Звериное тепло», ко мне ласков, о своей любви ни слова! Я молчу. — Попеременные встречи с Эгом ис Гном. Узнаю от Гна, что Эг продает ему книгу стихов «Звериное тепло». Просит совета. — Возмущенная, запрещаю издавать. — С Эгом чувствую себя смутно: душа горит сказать ему начистоту, но, связанная просьбой Гна и его, Эга, молчанием — молчу. (Кстати, Эг уезжал н£ море с головой-увле-ченной мной. Были сказаны БОЛЬШИЕ слова, похожие на большие чувства. Кстати, неравнодушен ко мне был и Гн).

Так длилось (Эг вскоре уехал) — исповеди Гна, мои ободрения, утешения: книги не издавайте, жены силой не отнимайте, пули в лоб не пускайте, — книга сама издастся, жена сама вернется, — а лоб уцелеет. — Он был влюблен в свою жену, и в отчаянии.

…..

Уезжаю. Через месяц — письмо от Э, с обвинением в предательстве: какая-то записка от меня к Гну о нем, Эге, найденная женой Гна в кармане последнего. (Я почувствовала себя в помойке.)

Ответила Эгу в открытую: я не предатель, низости во мне нет, тайну Гна я хранила, п ч ему обещала, кроме того: продавать книгу стихов, написанных к чужой жене — ее мужу, который тебя и которого ты ненавидишь — низость. А молчала я, п чдала слово.

Эг не ответил и дружба кончилась: кончилась с Гном, кый после моего отъезда вел себя со мной, как хам: на деловые письма не отвечал, рукописей не слал и т. д. — «Тепло», конечно, издал.

Так, не гонясь ни за одним, потеряла обоих.

Ваше отвращение к Н. А. Бву я вполне делю. Ему принадлежит замечательное слово: «У Вас самой ничего нет: неразумно давать». (Собирали т умирающего — мох и вода! — с голоду М. Волошина, в 1921 г., в Крыму.) Чувствую, вообще, отвращение ко всякому национализму вне войны. — Словесничество. — В ушах навязло. Слова «богоносец» не выношу, скриплю. «Русского Бога» топлю в Днепре, как идола.

Гуль, народность — тоже платье, м б рубашка, м б — кожа, м б седьмая (последняя), но не душа.

Это все — лицемеры, нищие, пристроившиеся к Богу, Бог их не знает, он на них плюет. — Voila[87] —

…..

В Праге профссор Новгородцев читает 20-ую лекцию о крахе За культуры, и, доказав (!!!) указательный перст: Русь! Дух! — Это помешательство. — Что с ними со всеми? Если Русь — переходи границу, иди домой, плетись.

…..

А у нас весна: вербы! Пишу, а потом лезу на гору. Огромный разлив реки: из середины островка деревьев. Грохот ручьев. Русь или нет, — люблю и никогда не буду утверждать, что у здешней березы — «дух не тот». (Б. Зайцев, — если не написал, то напишет.) Они не Русь любят, а помещичьего «гуся» и девок.

В книге у меня из «политики»: 1) поездка на реквизиц пункт (КРАСНЫЙ), — офицеры-евреи, русские красноармейцы, крестьяне, вагон, грабежи, разговоры. Евреи встают гнусные. Такими и были. 2) моя служба в «Наркомнаце» (сплошь юмор! Жутковатый). 3) тысяча мелких сцен: в очередях, на площадях, на рынках (уличное впечатление от расстрела Царя, напр, рыночные цены, — весь быт револ Москвы. И еще: встречи с белыми офицерами, впечатления Октябр Годовщины (первой и второй), размышления по поводу покушения на Ленина, воспоминания о неком Канегисере[88] (убийце Урицкого). Это я говорю о «политике». А вне — всё: сны, разговоры с Алей, встречи с людьми, собственная душа, — вся я. Это не политическая книга, ни секунды. Эго — живая душа в мертвой петле — и все-таки живая. Фон — мрачен, не я его выдумала.