— Вот богиня, — сказал он, поднеся фонарь к лицу той, что находилась в середине.

На ее лице светилась таинственная удовлетворенная улыбка, а мраморная грудь была усыпана жемчугами.

— Ее изваял Архесилай из Греции, — сообщил Цезарь.

— Если так, ты воистину почтил богиню, — отозвалась я. — Это один из величайших ныне живущих ваятелей.

Цезарь сместил фонарь направо, осветив еще одну статую, свое собственное изваяние, а потом, со словами:

— А это мой дар тебе, — переместил его налево, и из темноты вынырнула третья, последняя статуя.

Мое собственное изображение.

— Архесилай хочет увидеть тебя лично, чтобы доработать детали, — сказал Цезарь.

— Что ты сделал?

Голос мой дрожал от искреннего потрясения.

— Я заказал твое изваяние в одеянии Венеры, чтобы поместить в новом храме, — просто ответил он.

— В твоем фамильном храме, — сказала я. — О чем ты думаешь?

— Мне так захотелось.

— Тебе захотелось, и все? — Я не сводила глаз с огромной композиции: я сама в одеждах богини, а рядом изваяния Цезаря и его покровительницы Венеры. — Но что подумают люди? Что подумает Кальпурния?

— Разве ты недовольна? — В его голосе прозвучало разочарование, вроде детской обиды. — Что же до оскорбления общественного мнения, так это особое право незаурядной личности. Угождать мнению народа, стараться заручиться его доверием способен каждый, а вот рискнуть вызвать всеобщее раздражение — дар более высокого порядка.

— Но для чего эти изваяния? — спросила я. — Что, по-твоему, они означают?

— А какое впечатление они бы произвели на тебя, взгляни ты на них со стороны? Как бы ты истолковала их?

— По-моему, они ясно дают понять, что ты ведешь свой род непосредственно от Венеры, а я, представшая как воплощение Венеры и Исиды, — твоя супруга. Что еще можно подумать?

— Совершенно верно. Именно это я и намеревался выразить. — Он снова окинул взглядом скульптурную композицию. — Я чувствовал, что обязан это сделать. Не знаю, каковы будут последствия, но я не мог не прислушаться к внутреннему голосу. Теперь ты веришь, что я люблю тебя?

— Да.

Я действительно поверила ему, ибо за его поступком стояло даже нечто большее, чем любовь. Он рисковал навлечь на себя недовольство народа, а это казалось безрассудством.

— Я освящу храм между триумфами, — сказал он. — В честь освящения дадут пиры и устроят игры.

— Да, — только и смогла вымолвить я. Других слов у меня не нашлось.

— Мы должны быть смелыми, — настаивал Цезарь. — Мы должны быть теми, кто мы есть, и держаться уверенно.

— Ты считаешь, что твои победы дают тебе право делать все, что ты пожелаешь? — спросила я. — И поэтому ты бросаешь вызов свету?

— Я уверен лишь в том, что должен следовать собственному инстинкту, — ответил он. — До сих пор он меня не подводил. Фортуна ведет меня вперед и требует одного: чтобы я с рвением брался за то, что она предлагает.

— Сдается мне, дело тут не в Фортуне, а в тебе самом. Ты сам неудержимо идешь вперед, сам берешь все, что пожелаешь, и творишь свою судьбу, как сотворил этот храм.

— Да, я сам одержал победы в Галлии, Александрии, Фарсале и Африке. Фортуна не раздает подарки, она предлагает возможности, и тут главное — не упустить своего.

Я промолчала; мне нечего было сказать. Точнее, я не могла сказать ничего такого, что бы его удовлетворило. Он оставался непоколебим в своем понимании жизни, как был непоколебим в решении перейти Рубикон и двинуть войска в Италию. Но если тогда его толкали вперед обстоятельства и поведение противников, то сейчас он руководствовался исключительно собственной прихотью.

— Они станут злословить о тебе, — проговорила я после паузы. — Скажут, что я заставила тебя так поступить.

— Меня не волнует, что они скажут.

— Нет, так не бывает. Тебе не может быть все равно. Ты не бог, чтобы не считаться с мнением людей.

— А придавать их мнению слишком большое значение, дрожать от страха и лебезить — по-моему, недостойно человека.

— Правильно, если говорить о чрезмерности. Но человек есть среднее между богом и зверем, и его поведение должно представлять собой середину между высокомерием и равнодушием.

Он поставил фонарь на блестящий мраморный пол, погрузив верхнюю часть статуй во мрак, и мягко обнял меня за плечи.

— Покажи мне эту середину, — промолвил Цезарь. — Возможно, ты ступаешь по среднему пути с куда большим искусством, чем я, но ведь у тебя совершенно иной жизненный опыт. Ты родилась в царской семье, с младенчества готовилась править, с детства была признана богиней. Наверное, с высоты божественности легче судить о человеческой природе.

— Возможно, Цезарь, так оно и есть, — согласилась я, а потом, помолчав, добавила: — Но вот что я хочу тебе посоветовать: не стоит ранить тех, кого не хватит духу убить.

Он молчал очень долго. Я слышала, как с фронтона храма капает на мостовую скопившаяся на крыше вода.

Потом он наклонился, сжал меня в объятиях и поцеловал.

— Я был бы рад провести здесь обряд почитания Венеры, — нежно промолвил Цезарь.

У входа в храм лежали короткие полосы лунного света. Я знала, что мы одни. Лишь богиня и наши собственные изваяния взирали на нас сверху вниз, словно ждали, что же мы станем делать.

— Мы совершим подношение богине прежде, чем состоится освящение храма, — промолвил Цезарь, прижимая меня к себе.

Я ощутила сильнейшее желание. Видимо, официальное расстояние, разделявшее нас во время ужина, обострило тягу к близости.

Однако слишком много было сегодня разговоров о врагах, кознях, судьбе, не говоря уж о не воодушевляющей компании Брута, Кальпурнии и Октавиана. Нынешняя ночь не располагала к удовольствиям Венеры.

— Тот, кто предается Венере, должен прийти к ней со всей душой, — сказала я, слегка отстранившись от него. — А сейчас моя голова заполнена тем, что случилось до того, как мы вошли в храм.

— Попроси богиню очистить твои мысли, — сказал Цезарь. Его голос был тих и настойчив. — Это в ее силах.

Я могла лишь подивиться его способности отвлекаться от внешнего, тревожного и суетного. Возможно, отдающее гулким эхом темное чрево храма обладало особыми чарами?

Я позволила ему увести меня в темноту позади статуи Венеры. Он поставил на пол фонарь, испускавший мягкий рассеянный свет.

— Разве у тебя нет для этого виллы? — слабо пролепетала я. — Виллы, где в спальне есть постель, а окна выходят в благоуханный сад.

— Ты прекрасно знаешь, что вилла у меня имеется, — ответил он, — но там недостает одной вещи, необходимой всем любовникам. Нам всегда не хватает приватности. Вот парадокс: чем ты богаче, тем недоступнее для тебя уединение. Но сейчас, клянусь небесами, оно у нас будет.