Я услышал его слова, но не смог их сразу истолковать.

— В столь двусмысленное положение я попал из-за обещания, данного другу, — простодушно повторил я.

— Обещание, конечно, было необдуманным, — наставительно сказал он. — Мертвых всегда хоронят… независимо от того, имеется ли свидетельство о смерти. Я, собственно, не понимаю, почему тебе не хватило ума…

Я вздрогнул; но ничего не возразил. Да и что я мог бы сказать — вразумительное и сдержанное? Слова, излишне пылкие, которые возникали у меня в голове, так и остались непроизнесенными. Я не попытался как-то защититься от подозрений в свой адрес. Сверхчеловеческим усилием воли я отбросил от себя саму мысль о том, что такие подозрения могут возникнуть.

— Тутайн лежит в ящике, рядом с моим письменным столом, — сказал я. Это была самая трудная часть признания.

— В ящике, наполненном пластинками… — Аякс вернул мне мою ложь. — Я давно не доверял этому ящику, как ты — ящикам на борту «Лаис». Но когда ты отделался от меня этой… отговоркой о пластинках, я оказался достаточно наивным, чтобы попросту уйти в себя.

— Как этот ящик мог вызвать у тебя подозрение? — с тревогой спросил я. — Он ведь не бросается в глаза. Красиво отполированный ларь из тикового дерева…

— Имеющий форму и размеры гроба, — уточнил он.

— Но гробы обычно не стоят как… предметы мебели в комнате, — сказал я. — У него имеются полозья. Это морской сундук, какой есть у каждого матроса…

— Гробы, в отличие от ящиков, как правило, не занимают все пространство судового трюма, — сказал Аякс. — А матросский сундук обычно не бывает таким длинным, чтобы матрос мог себя в нем похоронить. Но подозрение не обязательно связано с внешним видом предмета; бывают подозрения, не нуждающиеся в зримых стимулах. Расчлененный труп может покоиться и в чемодане. И такой чемодан, перетаскиваемый с места на место, иногда — при наличии соответствующих предпосылок — возбуждает фантазию сильнее, чем похожий на гроб сундук. Но если фантазия уже возбуждена похожими на гроб ящиками, она не остановится и перед сундуком с привинченной крышкой. — А ты, чтобы поспособствовать дальнейшему (то есть дать новую пищу для подозрений), еще и передвинул во время моего отсутствия этот неподъемный предмет из гостиной в спальню — как другой человек поступил бы с чемоданом, в котором хранится расчлененный труп. Пол был сильно поцарапан. У меня не осталось выбора: мне пришлось как-то объяснить себе существование этого сундука… ведь и ты, после того как исчезла твоя невеста, должен был объяснить себе существование ящиков на борту «Лаис». Может, на самом деле именно форма тех ящиков стала стимулом для неведомого убийцы, и он до сих пор не в состоянии отрешиться от свойственной им удлиненно-призматической трехмерной формы… Припоминаю, что тебе было очень неприятно, когда я, вымотанный после трудной дороги, разлегся на этом сундуке…

— Ты тогда напоминал мертвеца, — вырвалось у меня.

— Я приехал прямо с похорон, — сказал он, — и не знал еще, к кому попал. Я подумал, тебе понравится картинка, напоминающая о морге. А что сразу найдется и гроб, такого я предвидеть не мог…

— Тебя ввели в заблуждение, заставили плохо обо мне думать рассказы господина Дюменегульда, — возразил я; даже и не знаю, каким голосом.

— Я люблю исходить из допущения чего-то необычного, — сказал он, — и играю с разными возможностями. Так было и в тот раз. Мне понравилась такая роль: от ангела смерти возвыситься до трупа.

— Ты все же человек, — сказал я. Это была только формула: неуклюже подчеркнутое слово, которое, как я думал, обезвредит его фривольную, до странности пылкую речь; однако я уже утратил надежду. Аякс, казалось, не услышал меня. Он продолжал говорить, словно в опьянении.

— Я искал нового пристанища… я, дилетант по жизни. Где я не нравлюсь… где меня исключают из запутанных ситуаций, там я ни на что не гожусь… Я пришел к человеку, с которым произошла какая-то история, к гению, нарушившему границы бытия.

— Это лишь слухи, — возразил я, — не имеющие со мной ничего общего.

Но мое возражение не застопорило его речь.

— Дочь капитана исчезла на борту «Лаис». С каждым уходящим годом исчезают десятки тысяч людей. Почему же не мог исчезнуть и твой друг Тутайн? — Ты знаешь кое-что, о чем мне не говоришь. Конечно, ты доверил мне больше сведений, чем любому другому человеку: потому что я пошел тебе навстречу… потому что я тоже сорвал с себя кое-какие лохмотья. Ты не принуждаешь меня, чтобы я разоблачился еще больше, — и я тоже не буду тебя принуждать. У нас впереди достаточно времени, чтобы отложить нашу встречу в совершенной наготе. Мы оба когда-нибудь снова станем такими, какими были, когда родились. Я не преступник. Я — зверь, прирученный только наполовину. Из тех зверей, которые не вполне сбросили с себя не-добродетели, характерные для дикого состояния… и улучшению не поддаются. Ты не зверь, это сразу видно; но ты навлек на себя обвинения. Господин Дюменегульд де Рошмон обвинял тебя. Твой отец обвинял тебя. Полиция преследовала тебя по пятам. Тебе позволили ускользнуть. Тебя не уличили ни в каком преступлении. Это повлекло бы за собой слишком много проблем. Ты один из тех избранных, которые сумели спастись от обвинения. Сейчас все, кто мог бы против тебя свидетельствовать, мертвы. Твои сообщники мертвы. Срок давности истек. Моя жизнь пока что свежее. Я понимаю, что могу многому у тебя научиться…

Его речь была как огонь, который я не мог погасить{233}. Я, может, даже жаждал услышать что-то в таком роде. Я понимаю: он, как раньше судовладелец, подозревает, что на моих руках кровь. Я это принял; я это принимаю. Я сразу понял, что чем дальше он заходит в своих предположениях, тем более беспомощными они становятся. Я еще не решился сказать ему всю правду; а потому мне было бы трудно опровергнуть одно-единственное обвинение. Я все-таки спросил, хочет ли он помочь мне похоронить Тутайна. Он хочет. Он подтвердил это красивой однозначной фразой. Я, пока он отвечал, смотрел на его бледные губы.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

И опять я не нахожу покоя. Я долго боролся с желанием встать с кровати. Я вновь и вновь пытался заснуть; но это не удавалось. В конце концов искушение победило: я поднялся и зажег лампу. Мягкий свет лампы утешителен. Я долго тихо сидел на стуле; теперь я снова пишу. Я еще раз перечитал последние страницы «Свидетельства».

Я ничего не противопоставил речи Аякса: наверное, потому, что она была чудовищной. Я не отверг его намеки и даже грубые подтасовки — не попытался набросать для него более правильную картину моего характера. Если не считать немногих малозначимых возражений, я лишь подкрепил его беспорядочные представления. Я допустил такую небрежность, потому что чувствовал себя недосягаемым для каких бы то ни было предположений или догадок. Правда, последняя фраза Аякса в нашем с ним разговоре показалась мне столь сладкой, что не хотелось портить ее приятное послевкусие. «Ты вылил на меня ушат холодной воды; но я остаюсь твоим другом»{234}. — Сейчас у меня только одна цель: обеспечить Тутайну покой на ближайшие пятьсот, а лучше на тысячу лет. Однако чистая и сладкая фраза Аякса уже не кажется мне такой уж чистой и сладкой. Фраза остается, конечно; но губы, которые ее произнесли, улетучились. На смену одним словам так легко приходят другие…