Аякс вышел и вернулся с алмазом. Простая оправа из белого золота удерживала необычайно крупный сверкающий камень, в который словно вросло зеленое дыхание холодного вечернего неба{223}. Я не припомню, чтобы когда-либо видел подобную роскошь. (Правда, я вообще видел немного алмазов, даже в Кейптауне.)

Я Отшатнулся от этой мертвой жизни и робко признался:

— Меня поражает, что он такой большой.

— Двадцать тысяч крон или даже больше — вот его цена, — сказал Аякс. — Но его трудно продать. У меня нет аттестата о происхождении. Мое дворянское имя не ценится так высоко, как этот алмаз. Я навел справки. Он имеет генеалогическое древо. Это так называемый солитер, фантазийный камень{224}. Специалисты знают, кто он такой. Должно пройти много лет, прежде чем его можно будет выставить на продажу без посредничества скупщиков краденого (а они еще больше взвинчивают цену). Я бы хотел, чтобы этот камень приобрел ты. Ты теперь знаешь его историю. Он украден законно. Я хочу уступить его тебе за шесть тысяч крон. —

Столкнувшись с неожиданностью, я наверняка делаюсь еще более беспомощным, чем большинство других людей. Я не могу правильно оценить обстоятельства. Как правило, из-за смущения или неприкрытого удивления я в таких случаях выражаю свои мысли очень неловко. Больше того: голос у меня становится нестерпимо противным. Я чувствую комок в горле. (Думаю, там действительно образуется слизистая пробка.) И меня неизбежно понимают неправильно. Я кажусь или смешным, или — самонадеянным… Так вот, чтобы выиграть время, я сказал: «Посмотрим». И продолжил — как могло показаться, с нехорошим намеком: «Может быть, тогда ты сумеешь еще раз законно его украсть». Клянусь, что ничего обидного я сказать не хотел. Я просто должен был хоть что-то сказать: мое изумление требовало, чтобы я что-то сказал. Это очень плохо, когда человек обделен даром молчания и вообще не хозяин своим словам.

Аякса мои слова явно задели. Я даже думаю, он их долго не забудет. Не исключено, что и сам он начнет разговаривать со мной по-другому. Я тотчас извинился. Но что толку — забирать назад уже сказанное?

— Ты не особенно вежлив, — произнес он тоном, не оставляющим надежды.

— Я не имел в виду ничего плохого, — заверил я его придушенным голосом. И сразу капитулировал перед неодолимой, как мне казалось, трудностью — невозможностью ясно выразить свою мысль. — Лучше будет, если мы отложим сделку, — продолжил я. — Купив камень за чересчур низкую цену, я тебя обману, не так ли? Нехорошо, когда один человек обсчитывает другого. Мы должны стараться иметь как можно меньше поводов для раскаяния. Но и назначенная тобою сниженная цена, которая совершенно не соответствует подлинной ценности камня, для меня слишком высока. Я мог бы объяснить это подробно; но, боюсь, ты бы заскучал. — Если же подождать, то стоимость алмаза только возрастет. Когда-нибудь — по крайней мере, я так полагаю — у тебя уже не будет необходимости превращать камень в деньги. Позже… позже… придет другое время…

— Что ж, давай отложим сделку, — сказал он спокойно и надел кольцо мне на палец{225}, словно желая меня испытать. — Тебе поверят так же мало, как мне, что ты являешься законным владельцем этого сокровища. Мы оба слишком жалки.

Мы оба слишком жалки. Такое суждение меня слегка озадачило. Не потому, что оно относилось и ко мне… Я не понимал: как мог Аякс сказать о себе, что он жалок? Он, наоборот, наделен великолепными природными задатками. Я не считаю невозможным, что и его душа, и тело — оба они — являются подлинными расточителями. Ведь это что-то совершенно особенное: эта слиянность в Аяксе воли и способности к действию. Это объясняет и извиняет многое. Правда, я еще не вполне уверен. — —

Он забрал у меня свою собственность и занялся домашними делами.

* * *

К вечеру дело дошло до того, что мои нервы отказались служить. Груз мыслей, зримых картин и страхов громоздился все выше. Гнетущий кошмар образовался из пронзительной для меня новизны признаний Аякса. Меня обложили со всех сторон{226}. Мой мозг, конечно, занимается всякими глупостями; он вообще устроен не так, чтобы правильно отображать впечатления, пронизывающие душу; он постоянно что-то в них изменяет — впрочем, так же, вероятно, действует любой человеческий мозг, подвергавшийся какому-то воспитанию, — а я и моя жизнь определенно были не лучшими школьными учителями; и все-таки мой мозг не проходит совсем уж мимо тех событий, которые меня осаждают, — нет, я не отношусь к числу душевнобольных, сумасшедших. Не отношусь именно потому, что мой разум не проходит мимо реальных событий. Иногда он — уже задним числом — устремляется в самую их гущу, и эта гуща грозит мне гибелью. События последних дней я теперь истолковываю так: подстроенное Аяксом искушение моих чувств было лишь маленькой частью необозримой атаки на мои тайны. — Аякс остановился возле моего письменного стола, пнул гроб Тутайна и подкупающим, немного ломким голосом попросил: «Скажи мне все-таки, что там внутри». — И я преподнес ему давно подготовленную ложь: «Пластинки». — Он присвистнул сквозь зубы, как бы в знак своего разочарования и пренебрежения. В тот же миг дрожащий грохот нового взрыва целиком заполнил комнату. (Ветер дул в нашу сторону.)

— Что это за странные работы делают для тебя? — спросил он. — Шахту колодца, которая никогда не наполнится водой… разве только дождем небесным.

Я снова обдумал свои перспективы. Мелькнула утешительная мысль (не в первый раз), что я мог бы броситься Аяксу на грудь, выплакаться и решиться иметь дело с ним, во всем хорошем и во всем плохом. Судьба ведь когда-то сумела установить такого рода порядок в отношениях между мной и Тутайном… Но сейчас я боялся. Неприкрытый, низменный страх… Не знаю, как далеко все должно зайти, чтобы я бросился в его объятия. Я побежден, но еще не полностью изгнан из своих прежних грез. Я испытываю сострадание к себе, потому что во мне еще осталась какая-то невинность, схоронившаяся в укромном месте, и я не хочу ее потерять. Может, все это только отговорки. Я даже не обладаю той силой здравомыслия, которая свойственна деревенским парням. Я понимаю, что действую не как здоровый человек — не как он, который здоров и телом, и душой. Во всяком случае, мозг мой сделался бесплодным и мрачным. — Как через анфиладу пустых залов, донесся до меня гулкий голос: «Срок давности… для всего… истек. Самое худшее, что еще может быть, — что Тутайна подвергнут вскрытию в какой-нибудь анатомичке». Но мои глаза (они тоже, как и глазные нервы, имеют подобающее им место у меня в черепе) видели множество маленьких ранок, которые остались от протыкавшего кожу шприца; я знал, что будет возбуждено следствие, что ситуация несравненно ухудшится. Труп не должен быть обнаружен, потому что никто не имеет на него права. Если же его обнаружат, то найдут и обломок тазовой кости Аугустуса. — — Я прикован к Аяксу. Я теперь понимаю это совершенно отчетливо. Мои тайны, когда придет время, вывалятся из меня. И он их подберет — как перезревшие, осыпавшиеся плоды. Все лживые измышления обрушатся, как трухлявые деревянные мосты. Потому что тяжелое становится слишком тяжелым в испытующей пустоте. У меня осталась одна надежда: что Аякс — человек, подобный мне; то есть человек запутавшийся, совершающий двусмысленные поступки; таинственным образом принуждаемый к тому, чтобы стать моим товарищем; тоже израненный и нуждающийся в утешении; не безжалостный, а покладистый; не чей-то посланец, а он сам, движимый собственным любопытством, а не должностным любопытством подосланного ко мне шпика. — Я буду оказывать сопротивление, смиренное сопротивление. — Ах, путь бы он был кем угодно — несчастливцем, которого преследуют всякие беды, заблудшим, имеющим на своей совести преступление, — только пусть будет самим собой, а не выполняющим задание Другого! Пусть я буду иметь в качестве противника только это лицо, эти руки, этот позолоченный сосок, только это одно тело, только этого человека, его одного! Тогда я сумею откупиться. Выкупить себя и Тутайна. — — —