Все дальнейшее происходило картинно и резко, в темпе фигурного вальса, на счет раз-два-три. Раз. По соседству, за стеной, взорвался шум. И вопль. За ним детский плач. И женский крик, вовсе не перешедший в поминальный вой, напротив, с облечением освобождения. Возня, треск, глухой удар, один, другой, нечленораздельные междометия. Два. Мордоворот рванулся к нам, отрезая от входной двери. С матерной, зверской руганью. В лапище здоровеннейший пистолетище, пушка, волына, дура. Я бросился на него (Куда весь страх девался? Одно только Лидино лицо, словно звезда, вспыхнуло-погасло), главное, успеть бы стулом, да по горбу, по роже, куда придется, лишь бы вырубить. Закричал Оресту: ло-о-жи-и-сь-ь-ь-ь! Полыхнул огонь, короткий, как плевок, отчего-то мимо, хотя неумолимо-неподвижное дуло я видел ясно у себя перед глазами. Опять крик. Захлебнулся. Ну, суки, держитесь! Дуло вернулось на свое место. Я промахнулся стулом. Упал. Конец. Три. За спиной мордоворота выросли два тополя. Стройные и красивые. Я брежу, и мне снится. Братья Гридни. В дымке, в мареве, нечеткое, волнообразное изображение. Они развели руки, и стали расцепляться, окружать мою живую, целящую в меня смерть, и мордоворот почуял, обернулся. Огонь, огонь, вся обойма влет! И в пропасть. Между близнецами росла обнимающая пустота. Зияющая пустота. Абсолютная пустота. Совершенная пустота. Таким черным не бывает, наверное, и открытый космос. Мордоворот канул в водоворот. Каламбур. Затянуло, унесло, пыли не осталось. Далеко??? В параллельную вселенную, в складку между пространствами, в Лету, в Ничто, в Судный День. Я не знаю. И никогда так и не узнал до конца.

Ошеломление. Я встал и огляделся в неровном свете дрожащих свечек. «Орест!» Я позвал тихо-тихо, словно боялся спугнуть нашу удачу. Неужто, вышло? А где Глафира? Внизу, прямо у меня в ногах, раздалось булькающее квохтанье. Что такое? Эй, эй! Ты чего? Брат мой? N-ский карлик лежал на боку, и словно бы тщился перевернуться на спину, подобно майскому жуку, которому не хватает до земли длины его лапок. Бельведеров царапался, цеплялся за гладкие, лаковые доски пола, и все не мог уцепиться. К тому же он перепачкался в густой темной луже, растекавшейся медленно вокруг его тела. Варенье он перевернул, что ли? Запах был сладковатый. Я нагнулся к нему.

Это было никакое не варенье. Вы и сами сообразили, чего говорить? Я не понял сразу, потому что ничего такого понимать не желал. Мне хотелось очень думать, что, пускай варенье. Ведь бывает же: споткнулся, упал, а там банка, почему бы ей не стоять? Кто-то забыл, а храбрый военный трибун наткнулся. Не обращать же ему в ответственный момент внимание на подобные мелочи? «Орест! Эй! Ты не пугай нас так! Слышишь, Орест?». Лиловая маскировочная шапка сползла ему на лицо, поэтому и дышать трудно? Конечно, поэтому! Я аккуратно, едва касаясь, убрал ангору прочь. И тут же узнал, увидал в его потухающих, теряющих осмысленный блеск зеркалах-зрачках: с вареньем можно обманываться сколько угодно. Но N-ский карлик, военный трибун Орест Бельведеров, умирает. И вот-вот умрет навек. Пуля в груди – застряла в крошечной его грудке, дыханье со свистом, судороги, гримаса искаженного болью лица, и сквозь боль – торжество. Победа за нами!

– Его надо перенести! – я протянул и быстро одернул обе руки, боязно стало браться. Хотя я знал, как по медицинским предписаниям следует поднимать тяжелораненых. Но он был точно ребенок. И я не смог.

Гридни уже сделали первый шаг, они, наверное, могли. Все же отец Паисий опередил их.

– Я сейчас. Я сейчас, – он повторял, и уже нес, и видом своим напоминал сошедшего с ума местечкового еврея после погрома. – Я сейчас, сейчас, – положил на стол; под голову свернутую, расписную, шаль, все очень дерганными, робкими движениями, но ласковым и заботливыми, потому Орест даже не застонал.

А из других, смежных комнат, шаркающей поступью входил Лабудур – фингал здоровенный и разбита губа, тоже досталось, будь здоров, – на одном плече у него приютилась в обнимку Глафира, как встрепанная, напуганная птичка. Подмышкой у Иоганна торчала заветная бита, уже побывавшая в сражении, и видимо, довольно ожесточенном: отколотый изрядный кусок дерева, и зубчатые края. Издалека бейсбольное изделие напоминало кость некрупного динозавра, которым позавтракал собрат помощнее.

Я словно бы раздвоился на миг – словно бы уподобившись Феде-Косте. Одна часть меня поспешила возрадоваться: девочка спасена, ура! Другая укоряла: чего ты веселишься, дурень? Твой военный трибун умирает. Да и девочка все еще в опасности, как и вы все. Затем у меня настало просветление в мозгах. Первая часть плана завершена. Успешно? Да. Успешно. Потери? Пока один человек. Большой человек. Но мы знали наперед степень риска. Правда, я полагал, что скорее это буду я. Лежать на столе и плевать на все чуткие хлопоты вокруг: потому что я бесповоротно отчаливаю, отдаю концы. Но случилось иначе. Я разгадал, как именно. Когда я завопил: «Орест, ло-ожи-и-сь-ь-ь!» – военный трибун Бельведеров и не подумал слушаться. Он бросился на мордоворота, повис, укусил, разорвал, отвел его лапищу и жадное, жаркое пистолетное дуло от моего лица. Пулю он получил в грудь, потому что курок был уже спущен.

– Убери ребенка! – скорее приказал, чем попросил я Лабудура. – Побудь там с ней! – крикнул я вслед. Все равно Иоганн ничем не смог бы помочь. И дабы не сморозил очередную чепуху: я бы не вынес, пристукнул, а Лабудур не заслужил.

Гридни стали по обеим сторонам стола, я подумал невольно: почетная стража у вечного огня, в ногах – отец Паисий, крестился украдкой, будто опасался меня. Это зря. Я наклонился к N-скому карлику, вернее, склонился перед ним.

– Орест! Ты молодец, Орест! Ты лучший военный трибун на свете! – он вряд ли уже слышал меня.

Но вдруг он заговорил, бессознательно, на пороге, в последнем бреду, когда: жизнеутверждающее усилие перед самым концом. «Вив ля Франс!». И дальше все по-французски, отрывочные, угасающие выкрики – павший знаменосец на поле боя. Я немного знал язык, и оттого у меня получилось уловить прощальные его слова, хотя и адресованные явно не ко мне. Я дам лишь усеченный перевод этого потрясающего воображение текста. «Да здравствует Франция! Да здравствует республика! Да здравствует народ! Короля на плаху! Да здравствует Жан-Жак! Да здравствует Комитет Общественного Спасения! Ко мне, моя подруга!» Мажорная нота трагического финала. Я закрыл ему глаза.

– Пусть здесь полежит пока, – я упокоил военного трибуна Бельведерова с головой той самой расписной шалью, – пойдемте теперь, посмотрим, как там наши, – я звал за собой не только лишь одних Гридней, но и батюшку. Как-то так вышло, что он и все его семейство тоже стали для меня «наши». Не наши были уже, черт знает где – именно, черт знает, мордоворот буквально, что провалился в преисподнюю, а второй, который Степаныч, был оприходован битой в неравном бою, затем, насколько я понял из сбивчивого отчета братьев, «взят туда же». Хотя его и не черти побрали.

– Да что это с вами? – я подивился и окликнул, даже грозно, отца Паисия. Он не пожелал вдруг уйти: можно я побуду тут, с покойным? – Никто вас ни в чем не винит. Ни по закону, ни тем более я лично. Вы же не знали, что так случится. И вы этого не хотели, – я же еще должен утешать остолопа!