Тоня Маркова поспешила еще до раздачи ужина к себе домой (Нина Геннадьевна, вы уж присмотрите? Иди, иди, деточка, сделаю, как надо, не заботься), предупредить мужа-молотобойца и Лиду, чтоб были начеку и ко всему готовы. Детишки Марковы, слава богу, оба отправлены на лето в Тамань, к сестре. Мальчик и девочка. Так что, родителям на войну – не страшно. Верочка добровольно вызвалась сбегать в поселок и в форме просьбы-приказа передать смененному с дежурства «Кудре»: хорошо бы ему вернуться на пост – угроза внезапного нападения на стационар была реальна и близка. Что Вешкин вернется, я сомневался мало, на «Кудрю» в некоторых вещах положился бы всецело и параноик с манией преследования, видящий за каждым кустом врага. К тому же «Кудря» имел за плечами армейский опыт поболее моего, оттрубил призыв в конвойной охране, сопровождавшей в места строгого режима особо опасных рецидивистов, которых только и спасал от расстрельной пули мораторий на смертную казнь. Дядя Слава уже извлек на свет божий свою знаменитую берданку, оказавшейся таковой лишь по прозванию – никакая на самом деле это была не берданка, то бишь, винтовка Баранова-Бердана с откидным затвором. Самозарядная Дегтярева – серьезное изделие, хотя и выпуска тридцатых годов, (принцип перезарядки отдача при коротком ходе ствола). И где только взял? Или добыл? Шальной дед, война давно кончилась, а вот же, припас в схроне. Пригодилось, надо признать. Дальновидный и жутко подумать чего повидавший на своем веку М.В.Д. как в воду глядел на нынешнее поколение. С нами он не просился. Молодые, пусть побегают, покажут себя. А у него тут Власьич, опять же огневые точки заранее выбрать надо, и за Марксэном Аверьяновичем присмотреть – главный путался под ногами, предлагал свою персону в помощь лишь бы кому, и всем мешал, тем более Ольга Лазаревна семенила царевной-несмеяной следом за мужем: Мася, ой, Мася, не надо, я не переживу, если что с тобой, тогда пусть и со мной! И тихо плакала. Дурдом! Я был рад выбраться отсюда хоть бы на боевую операцию.

К финскому сборному домику отца Паисия мы подошли, вернее даже подползли, кружным, скрытным путем, вокруг церкви – хорошо, что массивностью своей заслонила от вражеского ока, – когда небо над поселком уже помаленьку начинало темнеть. Не скажу, чтобы без слабости в коленках (это я о себе, разумеется), да еще какой! Мне, (не стоит притворяться и лукавить!), было страшно – ничто человеческое ведь не чуждо, и страх тоже. Могли и пристрелить, могли, могли! Могли и чего похуже. Вдвоем с Бельведеровым нам предстояло под самые танки. План золотого моего N-ского карлика был без оговорок гениален и безошибочен. Именно потому, что исключал для нас, обычных людей, (близнецов я не принимал в этом смысле в расчет) всякого рода личную безопасность. Да-да, вы не ослышались. Именно тем и отличаются все без исключения гениальные планы. Проваливаются они, как правило, тогда, когда в их стройное, строго размеченное тело включено слишком много пунктов, относительно спасения собственной шкуры. А также надежного прикрытия, резерва и подстраховки. Потому «идущие на смерть» чересчур полагаются на то, что их непременно минует чаша сия, и вследствие этого, когда случается промашка – а промашка случается почти всегда, согласно законам вероятности, – происходит полная растерянность и панические настроения. План идет наперекосяк и соответственно, к логичному провалу. У нас все акценты расставлялись с точностью до наоборот.

N-ский карлик в качестве приманки, и я, как сопровождающий. Нашей задачей было создание иллюзии отвлечения – карточный фокус с тузом пик. Остальные заходят с тыла, читай, с черного, хозяйственного хода, мимо пустых кадушек, мимо ароматного ориентира летней уборной прямиком в дверь, ведущую к погребному помещению и на веранду-кухню. А там, как случится. Если повезет, действовать всем вместе. Если нет, Лабудур и Гридни разделятся на два поисковых отряда. У нас не было вовсе никакого огнестрельного оружия, впрочем, как и режуще-колющего. Зато налицо имелась чудная, ручной работы, бейсбольная бита – в замкнутом пространстве из-за угла предмет куда более эффективный, за исключением разве газовой шашки, если вы не намерены кого-то поражать сразу всерьез и насмерть. О братьях Феде-Косте совсем беспокоиться не стоило – они сами по себе уже были оружием, хотя и неизвестного доселе типа.

Что было дальше? Ничего особенного, чего бы мы не предполагали наперед. Орест, по случаю военной экспедиции в партикулярном платье – обыкновенные штаны и рубаха без намека на эпатаж, загодя нахлобучил на непропорционально объемную свою голову лиловую ангору, преобразившуюся к этому времени одновременно в подлинный герб и флаг нашего стационара. Натянул едва ли не до самого кончика носа, оттого видел он плохо. Я вел его за руку – со стороны, чисто папаша с сыном-дошкольником на вечерней прогулке. Но сторожа, караулившие краденое, не знали. Как же нам повезло – мы и рассчитывать вполне не смели, – оттого, что не смели, оттого, наверное, повезло. Они не знали Петра Ивановича в лицо. И вообще не видели никогда. Слыхали только, что тот, за кем ведется охота, маленького роста, ну и про шапку тоже. В их кабаньих, недоё…ых мозгах не существовало разницы между «чмо-дохляк» и «недомерок-лилипут». Однако они никак не ожидали. Петр Иванович должен был явиться для переговоров отнюдь не к отцу Паисию. Ему полагалось отправиться для проведения рокового рандеву на квартиру к Лиде, что в гуляй-поле. Его, скорее всего, там и ждали уже. Напрасно.

Мордоворот, похабный, будто дешевое порно, открыл перед нами дверь – парадную, не парадную, все же дверь добротную, со стороны фасада густо-синего, окрашенного старательно-ровно, домика, словно и пряничного, с широким, нарядным крыльцом и разбегающимися от него цветами гладиолусами по бокам выложенной битым кирпичом дорожки. Открыл с недоумением, но и без мысли, что можно не открывать. Он, (я подумал так), увидал нас заранее из распахнутого настежь окна – серебристая богатая занавеска трепыхалась, хотя на просторах Бурьяновска царил мертвый воздушный штиль, – наблюдал, не иначе, за улицей – чего ему еще делать, не книжки же читать? Забекал, замекал, несчастный, убогий умственно придурок (башка – что твоя горошина на самоваре), он не представлял себе, как ему обращаться ко мне, но особенно к Бельведерову, которого безоговорочно принимал за Петра Ивановича. Уважительно, или, как привык? Что-то принялся талдычить косноязычно, дескать, не ждали, не сюда, какой козел перебздел, я ему, падле, кадык вырву! Теперь нужно связаться с боссом – мобила, бля, в тутошней дыре не ловит, – он пошлет кого-нибудь из соплестунов. Наверное, имелся в виду один из отпрысков многострадального и многодетного отца Паисия. Батюшка, к слову сказать, за домиком и огородом следил куда тщательнее и заботливее, чем за собственными детьми, в реальности поголовно сопливыми и едва одетыми, во что бог, не глядя, послал, – в списанное рванье, а может, в этом состоял великий воспитательный момент и продуманный поведенческий план.

Мордоворот все продолжал гундеть. Вы, короче, ага-а… мнэ-э-э… обождите, и еще, извините, на всякий случай. Затем ввел нас в дом. Точнее, в гостиную залу – чистенькую и скромненько убранную комнатку, всю сплошь в образах и в чадящих свечечках, мне показалось на миг, будто бы вокруг меня заплясали в полутьме лесные светляки. В красном углу, под массивной иконой, кажется, изображавшей сошествие Христа в ад, сидел и сам отец Паисий. Даже в полумраке меня поразил его внешний вид. Куда только девалась вчерашняя гневливая самонадеянность, и наносная, в то же время, горделивая, угодливость! Передо мной был сгорбленный, запуганный человечишка, с дрожащими губами, с мелко бегающими пальцами, переминавшими оловянный нательный крест, и вместе с тем с такой несусветной бедой в водянистых, потухших глазах, что внутренне я содрогнулся – мне редко доводилось видеть сломленных в одночасье людей, сломленных большим горем, но чтобы под самый корень, такого я до сих пор не видывал вообще. И вот, ноша была велика. Мордоворот велел ему по-барски свысока – увесистый тычок в бок для придания скорости, – пошли из своих, кого пошустрее, пусть скажут, мол, так и так. Еще Степанычу (напарнику? хорошо бы их только двое?) передай – пусть глядит в оба. Паисий слезно закивал – били его здесь, что ли? И поспешил из гостиной комнатки прочь. Напоследок взглянул на меня, как, наверное, до него ни единый священнослужитель не взирал доселе на закоренелого атеиста. Взглянул с последней надеждой.