– Пошли! – я потянул Лиду за собой, в отчаянном порыве, который не знает и не видит преград. Гридни, что поделаешь! заспешили следом.

Молотобойцу Маркову я обсказал ситуацию буквально в двух словах. Третье понадобилось уже в других целях – монументальных размеров хмурый кузнец, подхватив какую-то железную штуку, размерами напоминавшую тракторную ось, собрался без лишних рассуждений идти громить похитителей. Едва мне удалось втолковать, что наобум не стоит. Во-первых, мы не знаем, куда. А во-вторых, если бы знали, Глафире это мало поможет, но вот навредить – в полный рост. Порешили: Лида покуда побудет в мастерской, в обед, если я не вернусь к тому времени, кузнец отведет ее к себе домой, и тоже останется там, до моего прихода и до принятия какого-либо плана действий, глаз с нее не спустит, и пусть попробует любая тварь сунуться. Решали мы вдвоем, бедная моя Лида была на все согласна, она уже и рыдать не могла, только твердила: спасите, спасите! Медлить, действительно, было нельзя. Все устроится, непременно, устроится – и я бросился бежать, через поле на пологий открытый холм, сколько тут может быть, километра два, не больше? За моей спиной размеренно ухало: бух-бух, бух-бух, это не отставали Гридни, ощущение – будто два голема по пятам за грешником, мне отмщение и аз воздам! Только мне-то за что? Страшное это было уханье, как если бы я убегал от стихийного бедствия, хотя братья-то были призваны меня охранять – я более уже не сомневался в их скрытой силе, пусть даже не видел ее до сих пор в явлении. И не хотел бы увидеть. Отчего? Ответ лежал где-то на уровне отторгающего инстинкта.

Прохладный холл, скользкая, недавно промытая плитка, хлопнула дверь далеко позади меня. Направо? Налево? Где теперь помещается Мотя? Вот вопрос. Четвертая палата. Заперто. С каких это невозможных времен заперто? Да еще изнутри. Я стал ломиться в закрытую дверь. Барабанил долго, так, что если бы дело было в обычный мирный день, то до медвежьей болезни переполошил бы весь стационар, включая и служилый контингент. Откройте, откройте, уверен, что вы там! Вы еще не знаете! Случилось, случилось, ох, и случилось же! Откройте, я вам говорю!

Нехотя звякнула щеколда. Очередная новость. Ладно, главное, открыли. Я ворвался внутрь. Совещание тайного общества, не иначе. Масонская ложа, черная месса, военная хунта дает клятву крови, заговор колумбийских наркобаронов, правые эсеры готовят теракт. Запах, какой бывает после кварцевания, с легкой, но уловимой примесью горелой серной спички. Мотя, бледный, как всадник смерти, привалился боком к прохладной батарее, потные, нечесаные космы прилипли ко лбу, в пальцах судорожно мнет вечную свою шапку, дыхание со свистом, будто бы он только что укладывал шпалы и на минуту присел передохнуть. (Я в первое мгновение подумал, что свихнулся, или заработал временное зрительное расстройство. Мотина рука, та самая, которая мяла шапку. Будто бы и не было ее – сплошное, жутковатое мельтешение мушиных черных точек, рябь пустого телеэкрана. Одновременная прозрачность. Но, тут же все уплотнилось, прошло. Наверное, померещилось?) Зеркальная Ксюша полулежит на единственной кровати (остальные вынесены? так-так), кажется – ей тяжко и плохо. На очищенном от мебели полу нарисованы мелом загадочные разметки, словно бы кто-то взялся снимать кино, и обозначил заранее точки и положения, в которых надлежит пребывать актерам. Палавичевский и Витя Алданов, раскорячившись на трехногих табуретках – круглые сидения оббиты желтым дерматином, – задумчиво и не моргая, смотрят вниз, на расчерченный линолеум, друг напротив друга, склонив головы, точно для телепатического обмена. В углу Гуси-Лебеди, сосредоточенно корпит над здоровенной кипой мелко исписанных с двух сторон бумаг – исписанных сплошными цифрами, не словами, на удивление! Гумусов, однако, первый из всех обратился ко мне:

– Я извиняюсь, Феликс Ильич, вы Ореста случайно не видели? Я пообещал, что скоро освобожусь, к сожалению, не вышло. Он может обидеться, – Гуси-Лебеди уронил несколько листков, но не стал нагибаться за ними, только прихлопнул с неудовольствием ногой, чтобы не разлетелись на сквозняке.

Вот это да! Там Лида, Глафира, малеванный черт знает что происходит! А тут? Не видел ли я Ореста, этого клятого дуремара! Который вдруг и обидится. Мне самому внезапно и до жжения в носу захотелось разрыдаться.

– Что у вас в руках? – я спросил грубо, нагло, с резкой ноткой надзирающего медбрата, чтобы нарочно нарваться, напроситься, на ответную ли грубость, все одно – только бы не пассивное малодушие. Не за тем я пришел, примчался в галопе, как взмыленный конь.

– Это? – Гумусов нисколько не возмутился. – Это план эвакуации, – будто бы говорил о само собой разумеющейся вещи. – Если хотите, можете посмотреть. Но прошу вас аккуратнее, он уже закончен совсем.

Я взял у него листы. Зачем? Взял и уставился, словно дрессированный барсук в букварь. Перевернул, почему-то решив: наверное, я держу пресловутый план вверх ногами. Но понятней не стало. Эвакуация? При пожаре, что ли? Или на случай отступления? Или тривиального бегства через картофельные огороды? Длинные червяки-загогулины. Я знал, как называются такие значки, и действия, непосредственно связанные с ними: интегральные расчеты. Вот как. Гуси-Лебеди строил планы эвакуации при помощи интегральных расчетов. И что же он считал? Запасные лестничные выходы и число огнетушителей? Или количество багров и лопат на чердаке?

– Возьмите, – протянул я назад.

– Но вы же ничего не поняли, – будто бы и упрекнул меня Гуси-Лебеди. (Замечу, что все прочие присутствующие при этом нашем диалоге персонажи наглухо молчали).

Я очень хотел ему кратко и доступно объяснить, чего я не понял и куда самому пациенту Гумусову пойти, но вместо этого. Вместо этого меня словесно вывернуло. Наверное, оттого, что хлынуло уже через край. Я выложил все, без предисловий – потому что до меня вдруг дошло: они же ни топота-копыт не знают! Ни про мою Лиду, ни про Глафиру. Я размахивал руками, помогая себе жестами глухонемого, приседал и вертелся на месте, изображал нелепые па, чуть ли не представляя в лицах всех, включая Ульяниху и молотобойца Маркова. Даже и Гридней. Потом выдохся, затих. И вот тут! Тут они должны были, просто обязаны были заохать, заволноваться, загалдеть, начать предлагать наперебой пути спасения. И вскочить, и помчаться, и мне бы пришлось увещевать и возвращать на место здравый смысл. Но ничего подобного не произошло. Никто не двинулся, не шевельнулся, а Мотя вообще имел такой вид, словно не слушал и не слышал меня. Только Палавичевский сказал:

– Да. Очень жаль, – и обратно уставился в разметку. Будто бы инцидент исчерпан. Будто бы – мы потратили на тебя время, теперь сделай одолжение, проваливай поскорее.

Это что же, все? Я чего угодно ждал. Поверьте, чего угодно ждал. Что меня заставят признать главенство Моти, даже принести извинения, даже, мирный атом с ним! отстранят от операции спасения – дескать, спасибо, но мы сами справимся, без дилетантов. Согласен был и на дилетанта, не в геройстве дело.

И тогда я рухнул. Я не лгу – рухнул на колени, признаюсь без малейшего стыда. Сказал: буду так стоять, пока не… Что же еще было делать? Морды бить или взывать к совести? Тоже варианты, но, что называется, «не прокатило бы», я это спинным хребтом прочувствовал. Буду стоять, до тех пор, пока… Если и это не поможет!