– Петр Иванович, если вы не станете вмешиваться сами, да я бы теперь не допустил нечто подобное, то позвольте хотя бы мне и другим? – Я просил и был жалок при этом, но не стеснялся нимало. Перед ним не стеснялся. – Я возьму… вот братьев Гридней возьму, с разрешения, конечно. Может, кто еще не откажется пойти.

– Пойти на что? – Петр Иванович задал очень точный вопрос. Не куда, и не для чего. Но «пойти на что?»

– На разведку боем. На спасательную операцию. Вроде того. (Не мог же я сказать «пойти на верную смерть»?) Если можно, а? – я даже обе ладони стиснул, сложил молитвенно у груди. – Мы заберем ребенка и сразу вернемся назад.

Петр Иванович остановился, очень резко, ухватился за черное «копье» ограды, но не оттого, что плохо стало ему, а вроде бы я разочаровал его опять каким-то недопониманием. Я умоляюще смотрел. И он согласился объяснить. То, чего я в волнении своем пока разуметь был не в силах.

– Вы не сможете вернуться. С ребенком. Только сами, если решитесь обратно. После вашей операции, без вероятностей, начнется штурм. Вот поэтому. Мертвый человек не захочет больше ждать. Он захочет… карты на стол. Или кто кого.

– Но вы же заранее предполагали этот штурм. И ваши планы эвакуации. Петр Иванович, вы же сами только что мне открыли: у вас почти все готово! И потом, вы же не сбежали, а ведь запросто давно могли. Потому что, без вас «терминаторы» Ваворока все здесь распотрошат, а когда не найдут, кого искали, – угробят из злости… Вы ведь остались. И у вас почти все готово.

– Почти – это совсем не все. Почти – это не хватает. Мне тогда придется держать проход, до конца.

Я ужаснулся. Потому что, уже знал, о чем именно его слова:

– Но вдруг и не до конца. Вдруг хватит. И Ксения Марковна рядом. Витя их поведет, а двойники станут принимать беглецов на выходе. У вас же все расписано наперед. Недаром вы учили вашу группу столько лет. Пусть не для этого. Пусть ради них самих, чтоб понимали о себе. Но теперь они многое могут.

– Да, но проход еще не готов. Если вы сегодня вечером решитесь, у меня останутся сутки – идеально хорошо. На деле – много меньше. Я не успею. Придется держать самому, – Петр Иванович не жаловался, он только перечислял последствия. – Тогда, как я сказал вам прежде, здешняя временная петля выбросит меня назад. Очень сильно назад. Я не хочу.

– Я знаю. Я тоже этого не хочу, – сердце мое горело сочувствием, но это все, что я мог позволить себе по отношению к Петру Ивановичу.

– Тогда берите двойников. И трибуна берите. Он все равно увяжется, – Петр Иванович отвернулся, отпустил чугунное «копье», и поплелся, едва живой, огородами к особняку.

– Петр Иванович, я провожу! – и поддержал его под руку, весьма кстати, то, чем он занимался в последние две недели, совершенно истощило его физическое тело. Еще меня озарила одна хитроумная мысль: – Догадываюсь, что неслыханная наглость, но… не могли бы вы одолжить мне на вечер вашу ангору. Я надену ее на Бельведерова. Вдруг удастся обмануть? Хоть мгновение, да выиграем.

Он вовсе не ответил мне. Стащил с головы лиловую свою шапку, протянул. На! Больше ничего? Таблеток от жадности? Больше ничего. Спасибо. Ах, нет! Вот еще что. Как вы думаете, где прячут Глафиру? Где? Петр Иванович повторил за мной, будто эхо, и снова посмотрел на меня, как на недоумка. Вы и сами давно догадались, где. Зачем лишнее спрашивать? Ведь это вы любите ее мать, не я…

Я догадался. Действительно, догадался. Только я и мог догадаться, потому что по-настоящему любил, ее и Глафиру. Я сообразил, наверное, еще когда мы с Лидой бежали через пыльный, страшно открытый пустырь к ремонтным мастерским – со всех сторон мне мерещились враждебно караулящие глаза. Она же всхлипывала и причитала жалостливо, что вот, не постыдились: Глафира ушла гулять с Аришкой, своей почасовой нянькой-поповной, тогда и напали на обеих девочек, наверное, Аришку отпустили потом, она даже не узнала, не спросила о той, другой, она чуть с ума не сошла – ей самой сказали посланные от Николая Ивановича, держали за руки, пока она билась. Билась и умоляла. Все эти обстоятельства всплыли в моей голове – Петр Иванович верно указал, необходимое предзнание уже было у меня. Глафиру надо искать в доме отца Паисия. Добротная такая, финская избушка при церкви. Больше негде ее держать. Чтоб возни поменьше и чтоб поблизости, если потребуется представить для доказательства живого ребенка, и в то же время совершенно прочь отвести подозрения – к священнослужителю не посмеют сунуться, не подумает на батюшку и его семейство никто.

Но я подумал, именно, что на батюшку. Хотя справедливости ради должен признать. Вряд ли отец Паисий замазался в это предприятие по своей воле. Он, конечно, корыстен был чрезвычайно, и вдобавок дурак большой. Сексотом или филером еще туда-сюда. Но чтобы красть чужих детей! Нет, Паисий был падший и порченный человек, но отнюдь не конченный. По той элементарной причине, что батюшка ни в какой мере не относился к уголовному дну, напротив, внешне представлял противоположную ему сторону. Он просто исказил себя, стал скверный, плохой мужичонка, в чем-то оступившийся и опустившийся, но плохой вовсе не значит – синоним преступника. Я был непреклонно уверен: отец Паисий попался на удочку собственной глупости. Захотелось легких жертвенных денег, прельстительной Московской синекуры, а может, не синекуры – отец Паисий нисколько не походил на лентяя или бездельника, вот только бурная деятельность его направление имела отнюдь не благочестивое и духовному лицу не подобающее. Его заманили и втравили, мне вдруг стало и жалко батюшку. Попадья, детей семеро по лавкам, огородик, курятник, даже пара индюшат – индюшат тоже почему-то стало жаль. Все живые души. А как втравили? Известно как. Примитивная блатная забава. Небитого фраера ушастого опустить и подловить. Наобещали-то ему с три короба, посулили манну небесную, святой отец и поверил. Потому что, бестолочь этакая, никогда с блатными – настоящими блатными дела не имел, а представлять о них правду, как всякий нормальный и небезголовый гражданин – котелок его не варил настолько хорошо. Думал небось, что он, хитроумный отец Паисий, первая лиса на деревне и есть. В случае чего, кадилом помашет, грехи отпустит. Думал так, пока не нарвался на стаю шакалов. Сказал «а», что же, скажет и «б», немудреная злодейская присказка, иначе на ножи. Экая мямля – на «гнилушку» не подписывался? Стало быть, подпишешься теперь – здесь без вариантов. Уверен, мумия тролля и впрямь могла спокойно обойтись без содействия и соучастия отца Паисия в киднеппинге, но насколько я представлял себе ее суть, именно это нарочное опущение батюшки и доставило ей наибольшее удовольствие – уподобить себе, унизить, измарать без остатка чистоты – нет ничего радостней и слаще для уголовного подонка. Зато я знал, где искать. Знал, наверное, оттого, что никогда от правды не бегал – увидел и понял – где искать! – потому что: имя человека еще не сам человек. И святой отец еще не означает – истинно святой.

Мне следовало очень торопиться. Я разболтался с Петром Ивановичем – если бы не Глафира, я мог бы день и ночь напролет проговорить с ним, – но солнце близилось к закату, время к вечеру, ультиматум к истечению назначенного срока. Конечно, военный трибун, бедовый Орест, замечательный, милый мой N-ский карлик увязался непременно, и не следом, а во главе и в первом ряду. Я не препятствовал: вдруг оказалось, что как тактическому организатору нашему военному трибуну цены нет. Братья Гридни, вверенные в мое распоряжение, только переминались синхронно с ноги на ногу, ждали точных указаний – что и как делать, от них требовалась не столько оборона, сколько нападение, они могли, конечно, и это, но под чутким направляющим руководством. Вот Бельведеров его и осуществлял. Я тоже слушал его, словно меломан курского соловья, – план был великолепный, на месте высосанный из пальца, но гениальный и совершенный, как мне казалось. Если всех нас, само собой, не укокошат, кроме Гридней, разумеется, – как мне разъяснили, пока они вот так братски-дружно держатся за руки, их и базука не возьмет, и «калаш» отскочит, что твои семечки: Петр Иванович давно научил их управляться с собственной необыкновенной сущностью. Еще захотел пойти Лабудур, у меня язык сперва не повернулся так его назвать, вспомнил, что он Ваня Ешечкин – пока Иоганн не понес очередную рекламную лабуду. Дескать, нужно всем запастись по карманам конфетами сникерс, чтобы с голодухи не тормозить. Орест его язвительно осадил, а мое доброе намерение пропало даром. Зато Лабудур взял с собой на вынос свою знаменитую самодельную биту. Святой человек. Хотя и младенец.