– Степь здешняя не сильно выгорела, корма для коней хватает? – осведомился Ольг.

– Да тут озёр и речек в достатке, поймы, поросшие доброй травой. А уж как до Дуная Синего дойдём, то там травы вдоль русла ещё более будет.

– С болгарами договорились, они нам помех чинить не станут, – ответил князь, – оттого идите так, чтоб и от брега морского недалече быть, но и корма для коней хватало.

* * *

Греки успели огромными механизмами, расположенными в башне Кентенарий на городском Акрополе, поднять прочную цепь, закреплённую другим концом намертво в Галатской башне на противопложном берегу залива Золотой Рог, тем самым преградив доступ в залив, где сгрудились многие сотни купеческих судов и основной флот Империи. Очень редко, только в случае крейней угрозы поднималась сия цепь, и вот нынче она перекрыла всякий доступ к морским вратам града. Однако ощущение некой неведомой силы, что катилась впереди морских и конных ратей русов, превращаясь в почти суеверный страх, никакие цепи или канаты сдержать не могли. Град Константина затаился в ожидании, когда варвары начнут крушить и разорять окрестности, а потом попытаются штурмовать неприступные, построенные по замыслу лучших инженеров империи стены. Так бывало много раз за историю Константинополиса, но взять неприступный град пока никому не удавалось. Однако противный страх охватилбольшинство горожан, от простых ремесленников до императоров, которые уже который день проводили в тревожном ожидании и бесконечных совещаниях во дворце.

Братья императоры Лев и Александр, хоть и находились за прочными каменными стенами и окружены были многочисленным столичным гарнизоном, дополненным наскоро собранными войсками ближайших фем, тоже ощущали подспудную боязнь перед пришедшими варварами. Не раз в эти тревожные дни приходили в голову воспоминания покойного патриарха Фотия, который ярко живописал, как двести кораблей одержимых яростью северных скифов под водительством язычника Аскольда разграбили окрестности Константинополиса, пройдя по ним огненным смерчем. И что столицу спасла лишь неожиданная буря, вызванная заступничеством святой Богородицы Влахернской. Но сейчас кораблей сих ужасных скифов отнюдь не две сотни, – всё море покрыто ими, насколько хватает глаз, как доложили тайные трапезиты, сосчитавшие росский флот, выходивший в море мимо острова Элевферия, их две тысячи! Да к тому же многочисленная конница, которой не было у скифов тогда!

– Нужно решать, что делать. Может, варвары пограбят окрестности и, убедившись, что Константинопольские стены им не по зубам, в конце концов уйдут? – тревожно вопрошал Лев Шестой.

Нелюбимый внебрачный сын Василия Македонянина, настоящим отцом которого был император Михаил Третий, Лев, как воспитанник патриарха Фотия, был человеком науки, а не войны. Слабый здоровьем, он предпочитал больше писать у себя во дворце многочисленные своды законов – «Василики», изучать богословскую и духовную литературу, чем заниматься практической деятельностью. Окончательно лишив синклит каких-либо властных функуций и заявив: «Отныне обо всём печётся император», под влиянием заинтересованных крупных купцов, он издал специальные постановления по торговле и развитию ремёсел в столице. Торговля расцвела, но вместе с ней расцвело казнокрадство и мздоимство, ослабившие военную мощь Ромеи.

Сам того не ведая, Лев Шестой вынул из тела империи также прочный духовный стержень, когда заменил бывшего учителя – патриараха Фотия – сначала на своего восемнадцатилетнего брата Стефана, затем на других, более послушных императору патриархов. Ослабив власть церкви, Лев Шестой отдал империю в полное владение торговцам, чиновникам, карьеристам, жуликам и коррупционерам.

– Нужно молиться и уповать на волю Божью! – подал голос патриарх Евфимий. – Во всех церквях и монастырях читается акафист «Воеводе Взбранной», покровительнице Пресвятой Богородице, которая уже не однажды спасала наш град от варваров-россов!

– Если мы будем просто сидеть и молиться, то будем иметь выбор одного из двух: умереть от скифских мечей или от голода, – едко заметил император Александр. – Разве только святая церковь сотворит чудо.

Александр, который в стремлении к плотским наслаждениям не мог удовлетвориться многочисленными наложницами и рабынями и иногда стремился «зачерпнуть» с самого дна константинопольских борделей, в отличие от брата, не очень был расположен к новому патриарху, оказавшимся редким для отцов церкви верующим, да к тому же склонным к аскезе. По этой причине он так же сурово относился и к остальным, включая императоров. Роскошная, жадная до наслаждений, порой откровенно распутная дворцовая жизнь вызывала у аскетичного патриарха возмущение, но изменить её он был не в силах. Поняв сие, он только ещё истовее молился и всё время с подспудным страхом ждал неотвратимого божьего наказания за все прегрешения жителей империи.

– Святая церковь не занимается колдовством, а сурово осуждает его, ибо только в Божьей воле творить чудеса, и сие есть промысел Божий, но не человеков презренных! – сурово изрёк патриарх.

Александр скользнул взглядом по сухому лику нового главы Константинопольской церкви. Прежний патриарх Николай Мистик никак не хотел признать четвёртый брак брата Льва, посему был обвинён в интригах и измене и удалён в азиатский монастырь. Патриархом стал строгий, но смиренный Евфимий.

– Судя по тому, как быстро и беспощадно эти язычники захватывают все окрестности столицы Империи, невольно поверишь в их нечеловеческую силу. Нет, молитвами тут не обойтись, надо что-то придумать, верно, Лев? – обратился император к брату. – Ты же у нас мудрый философ, сочини какой-нибудь церемониал «побития варваров».

Лев и патриарх одновременно осуждающе поглядели на легкомысленного Александра.

* * *

На шумных константинопольских торжищах, особенно на главной улице Меса, что значит «Средняя», и на пересекаемых ею крупных площадях, бывших средоточием столичной торговли, в связи с приходом варваров, шла необычайно ходкая распродажа. И если в лавках с дорогими тканями, одеждой, драгоценностями и благовониями было не так много людей, то на площадях, где торговали скотом, мясом, рыбой, зерном, хлебом, маслом, сухофруктами, мылом и воском, несмотря на заоблачно взлетевшие цены, разметались буквально все съестные припасы и сосуды для хранения зерна, елея и вина.

Никто не обратил внимания на неприметного грека из Хорсуня и молодого хорезмийского купца в добротном восточном халате и чалме с зелёным камнем.

– Наши уже здесь, – проговорил на тюркском молодой купец, – тебе пора уходить.

– Возле меня слишком часто стал появляться некий Евстафий, полнотелый такой муж лет пятидесяти, по-моему, из местных изведывателей, – негромко ответил тоже на тюркском языке «грек».

– Тогда и вовсе уходить тебе надобно, – забеспокоился хорезмиец.

– Не могу, надо знать, что здесь будет, да и все врата града под охраной, никого не впускают и не выпускают. Погоди, ощущение такое, будто взгляд чей-то пристальный мне в затылок упёрся, не люблю я этого, расходимся, завтра приходи в термы.