Ещё братец хвастался фотографией. Там он, закинув АКМ на плечо, стоит на фоне развалин дудаевского дворца в Грозном. И с видом победителя смотрит вдаль, вверх — на отвоёванную у супостата землю. Молодой ещё, максималист, как все мальчишки. Вот женится и остынет, повзрослеет. Дети пойдут, и на байки о войнушке времени не останется.

Вот и сегодняшнюю ночь мы провели с братом вместе. Он вспомнил случай, как во взводе заклинило пулемёт, заело затвор. Так Мишка его починил, и тем самым спас многих от гибели. Взводный орден не мог дать, поэтому презентовал золотую цепь. Хоть дарёное и не дарят, но брат хотел вручить её мне. Я отказался — не стоит нарушать обычай.

Вот тут-то Мишка и надел на неё крест. А мне, чтобы не оставлять без подарка, протянул мужской перстень. Очень дорогой, из чистейшего золота, с арабской вязью.

— У меня пальцы толстые, — признался братец. — Тяжело носить. А у тебя — как раз! Не обижай, Прош, я же от души…

Я закрыл перстень в сейф, где ещё недавно лежал пистолет. Там же хранились и некоторые ценные документы. А сам я носил теперь оба кольца — своё и Вирино. Если бы не дети, без раздумий пошёл бы следом — так тошно одному.

— Господь всегда лучших берёт, — назидательно сказал мне отпевавший жену священник.

— Возможно, — ответил я. — Только мне от этого не легче. Дал бы хоть детей вырастить…

Не слушая возражений батюшки, я вышел из церкви, под дождь и ветер. Думал о том, что могу и жениться — потом, когда-нибудь. Детям нужна мать, а мне — подруга. Но любить Виринею буду всегда. За десять лет она ни разу не огорчила меня. Вот только сейчас, когда улетела, как лебёдушка, покинув свою семью. Жену позвали с небес, и она не могла отказаться.

Роман Брагин встретил меня у эскалатора. Он, несмотря на лютый холод, был без шапки, в куртке-«мафии» и потёртых джинсах. А я, если позволяла погода, всегда носил шляпу — чтобы казаться выше ростом. Пальто надел чёрное, из нубука.

Мы смотрелись, наверное, смешно. Ведь, даже в шляпе, был Брагину до плеча. Пожав друг другу руки, мы пошли на пандус здания аэровокзала. Мне вдруг стало холодно и ещё более тоскливо, чем раньше. Серые поля, хмурое небо, голый лес вдалеке — ещё та картина.

Вспомнил дочку, как она спит в кроватке, обнимая подаренную Мишкой куклу. Игрушка немудрящая, но симпатичная — с голубыми глазами, с жёсткими ресницами. Льняная коса до пояса, серебристое платье с оборками — всё как надо. Нонка — полная противоположность внешне, потому и прикипела сердцем к кукле. Не выпускает её, даже когда ест или сидит на горшке.

Надо бы взять себя в руки, не ходить при Брагине с кислым видом. Он не виноват, что в моей семье траур. Похоже, Роман хочет спросить о семье, да стесняется. У него жена со дня на день родить должна — уже третьего ребёнка. И ещё неизвестно, чем всё кончится. Я знаю случай, когда женщина в Могоче погибла от десятых родов, а перед тем всё было нормально.

Из-за Виры и мои коллеги, и сотрудники Андрея Озирского вдруг по-иному взглянули на своих жён. Начали жалеть их, помогать по хозяйству, заниматься с детьми. Представили вдруг, что останутся, как я, неприкаянные. А впереди ещё Восьмое марта, когда положено чествовать прекрасный пол. Я, конечно, поздравлю мать и дочку. Схожу и на кладбище к Виринее — может, станет немного легче.

Мои сыновья ещё не скоро вырастут. Лукиану прямо перед Новым годом стукнуло девять. Фоме в середине марта — семь. Нонке в мае исполнится два года. Хорошо, что не в пустую квартиру возвращаюсь. Есть, для кого жить. Двадцать пятого, в девятый день, справляли поминки. Мать с Мишкой выпили на двоих три бутылки водки.

А я еле осилил одну рюмку. В голову тут же застучало, и я вспомнил о заставшей там пуле. Одно хорошо — мать с Вирой никогда не жили вместе. И теперь свекровь совершенно искренне убивалась по невестке. Да и Мишка просил привезти летом детей в Нижний. Алёнка постарается заменить им мать — хоть на время. Она знает, что племянники жениха остались сиротами.

Сыновья, конечно, хотели бы повидать город на Волге. Они ещё там не были. Не катались на лодках, не видели знаменитый откос, место слияния Оки и Волги. Мишка обещал покатать их на мотоцикле и на моторке, вместе порыбачить. Я ничего против не имею. Пусть едут хоть на всё лето, если к тому времени окрепнут.

Но, вроде, никаких осложнений у них нет. Лечились дети в элитной тридцать восьмой больнице у Каширки, на улице Москворечье. Я заплатил за отдельную палату для всех троих. Вира находилась в больнице безвылазно. Это был как бы гостиничный номер — с санузлом, телефоном и холодильником.

Заразу притащил из школы Лукиан. Мы сначала приняли грозную болезнь за обычную простуду. Через два дня закашлял и Фома. Последней затемпературила Нонка. Виринея ухаживала за всеми троими, делала им ингаляции, растирала мазями, но выздоровления не наступало. Кончилось тем, что всех отправили по «скорой» в ту самую больницу. Там поставили общий диагноз — дифтерия зева. И это притом, что старших детей мы прививали.

Когда наша троица пошла на поправку, свалилась Вира. У неё внезапно подкосились ноги, совсем пропал голос. Градусник неумолимо показал температуру — сорок и две десятых. Из детской больницы жену моментально увезли во взрослую. К тому же, открылся старый миокардит. Виринея давно забыла, что нужно подумать и себе — вся растворилась в детях.

Если с мелкотой всё было более-менее, то Вира угасала с каждым часом. Я за десять лет так и не удосужился узнать, прививала её от дифтерии или нет. Сам-то рос сорняком, не получая вообще никаких инъекций. А Вирка-то — москвичка, любимая дочь в семье. Наверное, организм ослабел. Нонка девяносто третьего года рождения. Беременность пришлась на время «шоковой терапии». Сплошные стрессы, неправильное питание, тревога за мою жизнь. Я тогда работал в Таджикистане, всё время ходил под дулом.

И в итоге — силы кончились, иммунитет упал. А тут — эпидемия дифтерии по всей стране. Миокардит дал тахикардию. Та, в свою очередь, аритмию сердца. Врач сказал мне, что Виринея к моменту поступления болела уже две недели. А, может, и все три. Привезли бы раньше… А так случился парез мышц глотки и гортани. Токсическая форма болезни протекала бурно, быстро.

В ночь на семнадцатое февраля я проснулся, как от толчка. Мне снилась ёлка в свечках, накрытый стол. Вира в бархатной шляпе-«шуте», на которую она неделю пришивала стразы, бусины, бантики и перья, кружилась по комнате и мурлыкала: «Прощай, леса, прощай, поля, пою в последний раз…»

Я никогда не знал такой песни, и потому удивился. А, проснувшись, осознал весь жуткий смысл этих слов. Вира действительно нарядилась так новогодней ночью. На высоченных каблуках, с шёлковым платком на шее, с гремящими браслетами на запястьях, она пела и плясала с бубном. Разноцветные колготки обтягивали её тонкие, сухие ноги. Но песня была совершенно другая, и вокруг жены прыгали наши дети. Во сне же она была совершенно одна.

Похолодев от ужаса, я взглянул на часы. Три тридцать пополуночи. За окном — дождь со снегом. Утром я позвонил в справочное, и меня срочно вызвали в больницу. Там выяснилось, что в четвёртом часу утра сердце Виры затрепетало особенно сильно, и в три тридцать остановилось. Интенсивная терапия, то есть реанимация, результатов не дала.