– Шила баба умная, – говорит Март. Солнце между еловыми ветками полосует его лицо светом и тенью, от этого морщины сглаживаются и он кажется моложе и сильнее, раскованней. – Блить, жалость какая, что она вообще связалась с этим идиётом Джонни Редди. Десяток парней готовы были на нее прыгнуть, да только она ж разве глянула на них хоть раз? Да ни разочка. У Шилы мог быть ладный дом и ферма, а вся ребятня ее – по университетам. А теперь глянь на нее.

– Ты ей сказал, что случилось? – спрашивает Кел.

– Она уже знала, что парень не вернется. Большего ей знать и не надо. То, что ты там видел наверху, – что ей пользы, если вот такое перед глазами стоять будет?

– К Шиле Редди я схожу, – говорит Кел, – когда рука станет рабочая. Помогу крышу починить.

– Ой да ладно, – говорит Март, дергая головой и кривясь. – Не самый прекрасный твой порыв это, Миляга Джим, уж прости меня.

– Думаешь?

– Не стоит вынуждать такую женщину, как Лена, ревновать. Оглянуться не успеешь, как вокруг тебя откровенная войнушка разразится, а я б сказал, ты уже тут достаточно воды намутил, верно ж говорю? Да и кроме того, – лыбится он, – с чего ты взял, что ты Шиле нужен? Репутация у тебя насчет починки крыш не лучшая, вот что.

Кел молчит. Руку, которой он придерживает на плече лопату, сводит.

– Хотя знаешь что, – говорит осененный Март, – ты мне мыслишку подкинул. Фунт-другой время от времени, торфа чуток или кто-нибудь чтоб крышу ей починил. Поболтаю с ребятками, посмотрим, как тут подсобить. – Снова улыбается Келу. – Ты глянь. Добро от тебя какое-то тут будет – невзирая. И чего я раньше до этого не додумался.

– Птушта она могла смекнуть, чего это ты. А теперь, когда и так знает, что ты в этом замешан, вреда никакого, да и она помалкивать станет. Так или иначе.

– Я тебе так скажу, Миляга Джим, – укоризненно говорит Март. – У тебя ужасная привычка думать о людях худшее. Знаешь, почему так? Из-за службы твоей все. От нее у тебя мозги набекрень. Теперь тебе такой настрой ни к чему. Ты б чуток расслабился, искал бы плюсы – и была б тебе пенсия ента в радость. Поставь себе приложение какое, чтоб учило тебя позитивно мыслить.

– Кстати, о привычке думать худшее, – говорит Кел. – Малая будет ходить ко мне в гости. Надеюсь, в округе ни ей, ни мне никакой херни за это прилетать не будет.

– Я замолвлю словечко, – великодушно произносит Март, отводя еловые ветви от лица Кела, когда они выходят из ельника на тропу. – Еще б, от тебя ребенку прок. Женщины, при ком нет прыличного мужика, пока они растут, замуж потом выходят за никчемных. А последнее, что нам тут в округе надо, – это скрещивать Редди с Макгратами.

– Да я его вперед в то болото суну, – говорит Кел, не успев спохватиться.

Март хохочет. Это громогласный, привольный, счастливый смех, он едва ль не ошеломительно разлетается по холмам.

– Верю, – говорит. – Ты туда влезешь тут же с лопатой-то, рысью. Иисусе, братан, вот же безумный мир у нас, а? Поди знай, куда заведет.

– Без балды, – говорит Кел. – Но я-то думал, что ты считаешь, будто малая – лесбиянка.

– Вот те на, вы гляньте, – лыбясь, говорит Март. – У нас с тобой опять мир. А мне и счастье. А малая способна выйти замуж за никчемного человека, хоть лесбиянка она, хоть нет, ну? Мы за это голосовали: геи пусть дурью маются, как и все остальные, и пусть никто им не мешает.

– Малая не дура.

– Да мы все дураки, пока молодые. У индийцев-то все правильно: брак должны заключать родители. У них лучше получится, чем у молодняка, который думать умеет только буйными своими причиндалами.

– Тебя б тогда женили на какой-нибудь тощей девчонке, которой подавай пуделя и канделябр, – замечает Кел.

– Не женили б, – возражает Март с торжествующим видом. – Папка с мамкой за всю жизнь свою ни о чем не договорились, потому ни за что б не сошлись насчет того, на ком мне жениться. Был бы я, как сейчас, свободный да холостой и не расхлебывал бы никаких дурацких последствий, как Шила Редди.

– Да нашел бы, во что ввязаться, – говорит Кел. – Заскучал бы иначе.

– Мог бы, ладно, – признает Март. – А сам-то? – Прищуривается, оценивает Кела. – Я б решил, твоя мамка искала б тебе приятную радушную девицу с хорошей постоянной службой. Медсестру, может, или учителку; идиёток тебе не надо. Эль Макферсон[66] не ищем – мамке твоей такие хлопоты не нужны, – но все ж смазливенькую. Чтоб смеяться умела, но без глупостей, без чумовой жилки. А папке насрать было б. Я прав или я прав?

Кел не в силах сдержать полуулыбку.

– Довольно-таки.

– И может, оно б тебе на пользу пошло. Не торчал бы сейчас на горе с разбитым коленом уж всяко.

– Кто знает, – говорит Кел. – Твои же слова – безумный у нас мир. – Замечает, что Март тяжко налегает на клюку. Шагает он резче и скособоченней, чем на пути в гору или даже в начале пути вниз, а лицо напряглось от боли. Суставы расплачиваются за поход.

Путь постепенно делается пологим. Вереск и болотная трава у кромки тропы уступают путанице полевых растений. Начинают чирикать и лопотать птицы.

– Ну вот, – говорит Март, останавливаясь там, где тропа протискивается между изгородей к мощеной дороге. – Знаешь, где находишься?

– Понятия не имею, – признается Кел.

Март смеется.

– Иди этой дорогой примерно полмили, – говорит он, показывая клюкой, – выйдешь на борин[67], который позади земли Франси Ганнона. Увидишь Франси – не волнуйся, он на этот раз трепаться про тебя не станет. Воздушный поцелуй ему пошли, он и счастлив будет.

– А ты не домой?

– Ой батюшки, нет. Я в “Шон Ог”, пропустить пинту-другую-третью. Заслужил.

Кел кивает. Он бы и сам выпил, но ни ему, ни Марту оставаться в обществе друг друга не хочется.

– Ты правильно поступил, что отвел меня туда, – говорит.

– Это мы посмотрим, да, – говорит Март. – Потискай Лену от меня. – Салютует клюкой и хромает прочь, а низкое зимнее солнце отбрасывает по дороге за ним долгую тень.

В доме холодно. Вопреки многим одежкам и физической нагрузке, Кел промерз насквозь; гора проникла в него глубоко. Он стоит под душем, пока не кончается горячая вода, но чувствует, как холод распространяется из костей, и Келу кажется, что он по-прежнему пропитан густым запахом торфа, отравленным смертью.

В тот вечер он сидит дома и не включает свет. Не хочет, чтоб явилась Трей. Его сознание еще не вернулось в тело; не хочется, чтобы она увидела его прежде, чем сегодняшний день хоть немножко выветрится. Все, что на нем было, Кел складывает в стиральную машинку и усаживается в кресло, смотрит в окно, как поля гаснут до морозного синего сумрака, а горы теряют подробности и превращаются в темный покойный окоем. Кел думает о Брендане и о Трей там, в этом неизменном очерке; Бренданом постепенно овладевает воля болота, Трей исцеляет раны свои сладким воздухом. Кел думает о том, как прорастет что-то там, где пролилась в почву его кровь, и о своих руках, что копали сегодня эту землю, о том, что они пожали и что посеяли.