случился, упал. Голову ушиб. И никто ничего. Да ты не переживай так, Сергунчик. А то я гляжу – лица на тебе нет. Не в первый раз. Ну, отец. И что? Раз надо, так надо. Ты лучше скажи – он работает? На базе, сказал Карандин. Вот адрес. Он где-то еще, а где – не знаю, добавил Карандин, решив умолчать, что отец служит кассиром у бандитов. Вот и ладушки, дружески улыбнулся Володя. Мы за ним походим. Я позвоню, если что. Бывай, Сергунчик. И не трясись. Все путем.

С того дня у Карандина началась странная жизнь. Утром он смотрел, как отец пьет кофе и поглощает горячие бутерброды, на которые мама была большая мастерица, – смотрел и думал, что эта чашка вполне может стать для отца последней. Он сидит, пьет, ест, говорит, Тамара, еще два и кофе подлей, – и не знает, что это последний в его жизни завтрак. Разумеется, всякий человек ничего не знает о своем будущем; что случится с ним даже через час, он не знает – и представляет смерть как событие, лишь отдаленно имеющее отношение к нему. Что-то вроде: Кай – человек; люди смертны; потому смертен Кай. Смерть – всеобщий признак человека, свойство обреченной жизни, неизбежность, но присутствующая как бы за горизонтом, невидимая и неведомая. Если бы он знал, думал Карандин, глядя, как отец откусывает бутерброд с расплавившимся сыром и двумя кружочками помидора сверху, как пьет, обхватывая губами края чашки, и как жует, мерно двигая челюстями. Поморщился. Горячо, недовольно пробурчал он. Что ты огонь подаешь. А ты не спеши, Лавруша, ласково, как маленькому, говорит мама. Холодное-то совсем будет невкусно. Боится его. Меру знать надо, бурчит отец и прерывисто дышит открытым ртом. Совсем седыми стали у него брови и косматыми, и глаза под ними кажутся еще меньше. Еще налей и бутербродик. Что смотришь, ваше благородие, обращается он к сыну. Я? Я задумался, отвечает Карандин и опускает взгляд. Если бы он знал. Он меня бы убил. Здоровый кабан. Схватил бы вот этот нож длинный, которым хлеб режут. Банк-то еще не купил? Спрашивает с презрительной насмешкой. Слышь, Тамара, сыночек наш богоданный банк нацелился купить. Мама ахает. Сережа, да где ж ты денег столько найдешь, чтобы на целый банк хватило? Найду, мама, говорит Карандин и пристально смотрит на отца. Тот смеется. Щеки трясутся. Утирает глаза. Жди, мать, скоро банкиром станет. В шелках будешь ходить. И мне что-нибудь перепадет. Отец все-таки. Говорит, смеется и не знает. Может быть, сегодня. Или завтра. Жаль его? А зачем он нужен? Жрет, пьет, храпит, сидит в сортире по часу, и не стукни ему в дверь, хотя распирает, сил нет, а он с толчка хамским голосом отзывается, ничего, потерпишь, – я спрашиваю, что потеряет человечество, если его не станет? Хотя бы одна живая душа уронит слезинку при известии о его смерти? Может быть, мама – но с потаенным вздохом облегчения. А сделал ли он хотя бы одно доброе дело? Помог кому-то? Лет пять назад тетя Наташа, его сестра, просила на операцию дочке. И ушла со словами, что ее привело к нему отчаяние, отчаяние и надежда, а уходит она с ненавистью и пожеланием, чтобы он сдох со своими деньгами. Он вслед ей кричал. Дура! Откуда у меня такие деньги?! Когда он рядом – со своими цепкими недобрыми глазками, плотоядным ртом, со своим голосом, похожим на звук, с которым пила перепиливает бревно, то ничуть не жаль. Скорее даже что-то мстительное появляется. Бил меня, пока я не остановил его руку; щенка моего выбросил вон, Дружка моего милого; не замечал меня; денег не дал. Пропади пропадом. Права была тетка. Но когда не видишь его в отталкивающих проявлениях его плоти и нрава, то при мысли о скором его конце нечто вроде жалости проникает в сердце. Жадный, грубый, жестокий; черствый, как сухая корка, – но ведь отец. Вселенская Жизнь не выбирает, через кого Она передает свой дар. Интересно, а кто был отец моего отца? Дедушка, голубчик. А его отец? Возможно, все Карандины мужского пола были угрюмы, недоброжелательны и скупы. В таком случае он должен походить на них. Он придирчиво осмотрел себя внутренним взором и пришел к выводу, что в нем нет таких свойств. Возможно, его сближает с ними мечта о миллионе, однако у них деньги были идолом, которому они молились, который доставлял им темную радость обладания и придавал их жизни подобие смысла. У него же деньги будут колесом, в бесконечном своем вращении рождающим новые деньги. У них они цель; у него всего лишь средство для достижения свободы от условностей этого мира. Настанет время, он сам для себя станет законом и судьей. Это не значит, что пустится во все тяжкие. С него достаточно будет сознания, что он вознесен на вершину, откуда вся человеческая жизнь представляется суетой, не стоящей ни внимания, ни уважения. Однако никто из них не переходил последнюю черту; не убивал. И не кого-нибудь – отца. Отцеубийцы не было в роду Карандиных. Он первый. Сам виноват. Денег не дал. Дал бы денег, и жил бы себе. Но теперь, возвращаясь домой и не заставая отца, он ощущал тревожный перестук сердца и с деланым равнодушием спрашивал у мамы, а где – и кивал на стул, на котором обыкновенно сидел отец. Мама пожимала плечами. Он разве скажет. Не звонил? А когда он звонил, отвечала мама. У меня ужин, а его нет. Карандину становилось жутко. Отец лежит на мокром от прошедшего дождя асфальте. Фонари отражаются в лужах. Его обходят стороной, думая, что пьяный человек шел, шел и земля под ним качнулась. Однако находится кто-то сердобольный, наклоняется и трясет отца за плечо. Мужчина, очнитесь! Вставайте, мужчина! Вы простудитесь! Вам плохо? Э-э, да он, кажется, того. Звонят 02. Тут на улице покойник лежит. Сирена завывает – уи-и, уи-и. Подходят двое с «калашами», привычными глазами смотрят. Один докуривает, бросает окурок в лужу и, кряхтя, нагибается. Точно жмур. Звони в скорую. Пока едет скорая помощь, они обшаривают отца. Деньги, какие есть, кладут себе в карман; находят паспорт. Карандин Лаврентий Васильевич. Звони, пусть пробьют и семье сообщат. У него жена Тамара Васильевна. В доме звонит телефон. Может, Лавруша, неуверенно говорит мама и снимает трубку. Она слушает, бледнеет и валится на бок. Он едва успевает ее подхватить. Что?! Лавруша умер, бескровными губами шепчет она. На улице нашли. Убили?! – почти кричит он. Мама