Володя позвонил через десять дней. Такое дело, проговорил он. Не получается зацепиться. Давай, Сергунчик, повидаемся. Давай в той кафешке. В кафе, шумно втягивая мороженое и облизываясь, он говорил, не ожидал от твоего папашки. Бережет себя. Осторожен, как лис. Он у тебя по понедельникам в баню ходит. Карандин кивнул. Два раза поджидали, пока выйдет. Было бы в самую масть – перепарился, сердечко прихватило, ну и скоропостижно. Он съел последний шарик, вздохнул и сказал. Слушай, Сергунчик, не в службу, а в дружбу, закажи еще. Ага. И выходит такой красный, такой довольный, аж пар с него идет. Но не один! С двумя мужиками выходит, садятся в «Жигули» и прямо к подъезду. Не подойдешь. Ты понял? Завалить его – нечего делать. Там, перед баней, домик пятиэтажный, оттуда шмальнуть, и точка. Но у тебя условие, чтобы он вроде бы как сам откинулся. Карандин смотрел на Володю, видел, как он жадно поглощает мороженое, видел его глаза, подернутые голубоватым туманом, его короткие толстые пальцы, которые нетрудно было представить сомкнутыми на чьей-то шее, и вдруг спросил. А ты за что сидел? У тебя на церкви три купола. Ты три раза сидел? За что? Володя усмехнулся, облизнул ложку и сказал, какой фраерок любопытный. Улицу не там перешел. Ну, и еще всякие мелочи. Всякая, Сергунчик, ерунда. Я даже не помню. А ты Александра Борисыча спроси. Он меня сажал, он хорошо знает. Это сейчас мы с ним дружбаны, а раньше было, он меня ловил, а я от него бегал. А теперь душа в душу. А за отца твоего я точно скажу: бережется. Один почти не ходит. Какие-то деловые его подвозят, если поздно. Прикид у них ничего себе, но похожи на братков. Кто такие, не знаешь? Не знаю, сказал Карандин. Короче. Еще недельку мы его попасем, а там, если не сойдется, надо будет по-другому решать. Карандин спросил, как по-другому. А так. У тебя дома все сделаем. Постой, постой, заговорил Карандин с дрожью в голосе. Это как же. Не договаривались так. Там еще и мама… она ни в коем случае не должна… да и я… Ничего не выйдет. Не пыли, оборвал его Володя. Все выйдет. Слушай сюда. В понедельник он из бани, спать будет, как младенец. Он и не проснется, когда мы ему укольчик в руку. А ты нам только дверь отвори и ложись баиньки. Я уже и соучастник? – негодующе сказал Карандин. Тогда зачем я деньги плачу? Может, не я тебе, а ты мне заплатишь? Володя взглянул на него с усмешкой, от которой Карандину стало зябко. Ножки не хочешь замочить? Ты подписался, когда деньги дал. Ты соучастник.

11.

Еще невыносимей потянулись дни. Он потерял сон. Лежал в темноте, считал слонов, сбивался и начинал снова; слушал умиротворяющую музыку; включал свет, брал книгу, но, не прочитав и трех страниц, с отвращением отбрасывал ее. Зачем они пишут, писатели. Впрочем, он не мог бы сказать, о чем в ней шла речь. Голова тяжелела. Один слон, два слона, снова начинал он – но с тем же результатом. Он гнал от себя мысли, в которых в один клубок сплетались отец, Володя с дымкой в глазах, Сашка в окружении жены и детей, – понимая, что именно они являются причиной его бессонницы. Но, несмотря на все усилия, освободиться от них удавалось лишь на самое краткое время, а затем они вторгались вновь и разрывали тонкую паутину наметившегося сна. Однако это чудовищно. Утром позвонить Сашке и дать полный отбой. От страха, тоски и отчаяния он готов был лишиться денег – как тех, какие передал в качестве аванса, так и тех, какие надеялся заполучить, когда… Черт с ними. Волна ужаса накрывала его. Среди ночи встать и впустить убийцу. Или с Володей придет кто-то еще. Володя все время говорит «мы». Подручный палача. Сердце колотилось. Он поднимался и выходил в коридор. Громко скрипела дверь. Его комната и комната отца были разделены стеной. За двустворчатой дверью с матовыми стеклами была большая комната, в ней, на диване, спала мама. Далее был крошечный коридор в кухню, где капала из крана вода. Звук тишины. Но, заглушая его, из комнаты отца раздавался храп, сначала низкий, однако затем забирающийся на все более опасную высоту и там обрывающийся с предсмертным стоном. Минуту спустя после глубокого блаженного вздоха все начиналось снова. Апноэ вполне может случиться. Если бы. И Володя не нужен. А если проснется, когда войдут? И закричит? На помощь, на помощь, успеет прокричать. Может быть, сына позовет: Сережа! Помоги! Мама выбежит. О Боже. Ни в коем случае. Он снова ложился и забывался под утро тревожным сном. Отец ему говорил, сынок, пойдем купим тебе собачку. Ты будешь с ней гулять утром, а я вечером. Карандин порывался сказать отцу, что ему опасно выходить вечером, но Володя грозил ему коротким толстым пальцем, и он замолкал с тягостным чувством. Вообще, эти несколько дней были наполнены такой душевной смуты, что, к удивлению коллег, он допускал несвойственные ему оплошности в документах. Когда это повторилось еще и еще, непосредственный его начальник, старец с шишкой в левой стороне лба, выразил ему свое неудовольствие. Случайность, Кузьма Петрович, оправдывался Карандин. Один раз случайность, услышал он, но два и тем более три похожи на закономерность. Возьмите себя в руки, мой милый. После работы он ездил по магазинам, искал машинное масло. В конце концов он купил его на рынке, переплатив втрое, и дома смазал все дверные петли. Мама растрогалась. Какой ты молодец, Сережа. А то всю душу вымотали. И отец заметил и сказал, что-то у нас двери не скрипят. А это, Лавруша, Сережа их смазал, с гордостью сказала мама. Хоть какая-то польза, буркнул старший Карандин. Знал бы ты, со злобой подумал сын, почему я их смазал.

Наступил понедельник. Сидя на работе, Карандин знал, что ровно в двенадцать отец приедет домой, съест тарелку супа, соберет сумку и отправится в баню, откуда вернется не раньше восьми. Он перекусит, подремлет у телевизора и в одиннадцать отправится спать. Заснет, как убитый, – выражение, которое может определить его судьбу. Телефон зазвонил. Ну вот, обреченно подумал Карандин и прежде, чем ответить на звонок, успел вообразить, как глубокой ночью босыми ногами он неслышно идет к входной двери и отпирает ее. Двое на площадке. Оба в масках. Из прорези одной глядят глаза, подернутые дымкой. Он откликнулся