не умел менять своё мнение. Может быть, на него подействовала война, или клевета Подгорного, или позиция Пикулева, но в его свинцовой голове эти аргументы перевесили всё остальное. Он не захотел слушать.

Вдруг я подумал, что именно так выглядит свобода. Рыкованов лишил меня прав, но тем самым освободил от обязанностей. Я не знал, что происходит с моими банковскими счетами, недвижимостью, машинами, но и не ощущал в них потребности. Он выдавил меня из города, как давят перезревший чирей, но ведь я так долго искал в себе силы сделать то же самое — вырвать себя с корнем из Челябинска.

Я смотрел на линию заката. Где-то за оранжевым маревом и слоем дыма, за частоколом труб и шрамами проводов был мой город. Сейчас он давится сизыми сумерками, выплёскивая в них порции оксидов и сажи. А я не чувствую тоски. В этом городе, как в силосной яме, бродят и гниют мои заботы и разочарования. Они скрыты в его дымной капсуле, которая влекла нас, как загипнотизированных крыс, пока, наконец, не отторгла. Челябинск в последний раз клацнул челюстями, но промахнулся и теперь отползал от меня, как обескураженное чудовище. С этим кораблём тонула и часть моего груза, но сейчас я понимал — это не сокровища, это балласт.

Мир огромен. И какое мне дело до сажевого пятна на карте, которое я считал домом? Меня нельзя упрекнуть в неверности, потому что я, по своей наивности, старался быть верным до конца. Что же, спасибо, Рыкованов, и спасибо, Челябинск. Кланяюсь в пояс. Ваша упоённость самими собой освободила меня.

Теперь я не знаю, чего хочу. Я не знаю, что должен делать — скорее всего, ничего. Я перестал быть частью алгоритма и принадлежу самому себе. Туман будущего впервые обнадёживает, и хотя я не вижу в нём целей, а значит, и не могу их достичь, меня это не огорчает: я не достигал их и раньше. У меня нет идей и нет надежд. Я рад, что не должен больше думать о Самушкине, Подгорном, Пикулеве, сарматах, следователях, о конкуренции отделов, о финансовых показателях, о личной жизни, о прошлом, о будущем… Я только сейчас понял, как мне надоело это расследование, похожее на дурной сон, в котором ты делаешь шаг и тут же сползаешь назад, и снова, и снова, до бесконечности, до исступления. Я словно пытался нырнуть в очень солёной воде, которая становилась всё гуще и гуще, пока не превратилась в гудрон. Я бы и дальше грыз его, но неуступчивость Рыкованова стал той непроницаемой коркой, которая и есть моя новая твердь. И я чувствую гигантское облегчение.

Кэрол толкнула меня плечом и посмотрела вопросительно. В руках у неё был брелок-мишка. Я растрепал её волосы.

— Нормально всё, — ответил я. — Пару дней посидим и поедем куда-нибудь.

— Куда?

— Да неважно. Я ещё не решил.

Кэрол принялась набирать сообщение, барабаня ногтями по разбитому экрану. Ронис ушёл к южному краю крыши и крикнул оттуда:

— Идите-ка сюда.

Он показал в сторону, где среди леса виднелось ещё одно озеро, Кызылташ. У воды был бирюзовый цвет. За озером поднимались чёрные силуэты промышленных построек.

— Видишь? Это «Маяк». Наше родовое гнездо: отец пришёл сюда летом 1957-го, аккурат перед аварией, а потом всю жизнь до пенсии оттрубил. Я тоже двенадцать лет там вкалывал, пока на станцию не перевели.

Скопления построек отдалённо напоминало микросхемы на печатной плате. Последние лучи солнца сделали их объёмными, словно мы смотрели на ажурный макет.

— Вон реакторный завод… — показывал Ронис. — А за ним радиохимический, там я и работал. А дальше озеро Карачай, та ещё помойка… Вон старая ТЭЦ в Новогорном, видишь?

Он потянул меня за рукав.

— А теперь вон сюда гляди, — его палец протянулся к горизонту левее Кызылташа.

Вдоль берега шла лесная просека, а за ней виднелась дорога, в паре мест перегороженная бетонными блоками.

— Забор вон видишь? — спрашивал Ронис. — А вышку охранную? А теперь правее смотри.

Я вгляделся и увидел светлое, куполообразное сооружение.

— Саркофаг, — с гордостью сказал Ронис. — Там и был второй реактор. А ещё раньше посёлок Метлино, но его потом отселили.

— Далеко здесь? — спросил я.

— 10 километров по прямой.

— Здесь всё заражено?

— Загрязнено, ты имеешь в виду? Конечно, тут всё в пятнах радиации. Раньше этот лес называли Ржавым, потому что в первые годы после аварии даже сосны облысели, а стволы покрасились в цвет бронзы: жуткое зрелище было. А теперь погляди, прелесть! Заповедник!

Ронис сунул руку под куртку, достал приборчик, похожий на толстую авторучку, и нажал несколько кнопок. Послышался треск счётчика Гейгера, частый и сбивчивый, словно частицы торопились и расталкивали друг друга. Ронис прикрыл экран ладонью, сощурился:

— Ерунда… — проговорил он. — Даже микрозиверта нет… В Ржавом лесу есть места, где в тысячи раз выше: туда даже сталкеры не ходят. А к саркофагу обычно со стороны Нового Метлино лазят.

Я отошёл и снова сел на выступ, растирая ногу. Солнце уже скрылось за линией гор, высветив их край белесым контуром.

Ронис, прихрамывая, подошёл ко мне и сел рядом.

— Знаешь, какой из этого следует вывод? — спросил он. — Нет хуже загрязнителя, чем сам человек. Вот эти места ещё двадцать лет назад считали мёртвыми, а посмотри, как они выглядят теперь — прелесть же! И ты не найдёшь тут мутантов, как блогеры пишут: мутанты давно умерли, сейчас здесь практически здоровая биосфера, которая возвращается к первозданной жизни, а почему? Потому что ушёл человек. Человек с его сельским хозяйством, фабриками, дорогами, мусором, сам того не замечая, наносит вреда в десятки раз больше, чем радиация. Это парадокс, но факт: даже загрязнённая изотопами природа в отсутствие людей чувствует себя лучше, чем в наших заповедниках, где антропогенное влияние всё равно есть.

— И что же человеку сделать? — хмыкнул я. — Исчезнуть?

— Нет. Просто важно осознавать, что порой мы хуже саранчи. Хуже стронция. И с этим нужно что-то делать.

— Делать… — пробормотал я. — Развязать мировую войну и всем исчезнуть?

— Упаси бог! Человека нельзя истреблять, потому что, истребляя одну форму жизни, не важно какую, ты теряешь уважение к жизни вообще.